Войдя, Макар Дуботовка кашлянул, давая знать о своем присутствии.
- Кто там? - крикнул сиплым голосом старшина, снимая пальцами нагоревший фитиль свечи и всматриваясь в глубину комнаты.
- Это я, по своему деду, Сидор Тарасович, - отозвался из своего угла Макар.
- Да кто ты таков, чтобы по своему делу без времени таскаться!.. Дел-то ваших всех не переделаешь... Черти! He знаете часу. Вздохнуть не дадут, проклятое отродье! - ворчал старшина. Чтоб вас!
Он зевнул, перекрестился и, сняв фитиль с другой свечи, растер его на полу ногою.
Такое начало не предвещало успеха, но подогретый водкой Макар не хотел отступать. На минуту водворилось молчание, и только осенние мухи, отогретые высокой температурой комнаты, жужжали и бились между балками потолка.
- Чего надо? - грубо спросил старшина. - Небось опять о недоимке?
- Недоимки за мной, Сидор Тарасович, нет! За недоимку у меня последнюю телушку продали.
- Последнюю телушку, - передразнил старшина. - A ты не доводи себя до этого, плати вовремя, прибавил он наставительно и мягче.
- Я на счет опять, значит, того... Я все на счет участка...
- Чего на счет участка? спросил старшина, поворачиваясь к нему лицом.
- Да далече-то больно, не сподручно... Опять же Егорий на дворе. Ослобоните; я, Сидор Тарасович, вашей милости заслужу, говорил Макар, вспоминая наставление жены о ласковости к начальству и думая в тоже время: «Черт бы тебя подрал, дьявола эдакого»...
Старшина налил рюмку, подумал и налил другую писарю. Тот с нёобыкновенною ловкостью опрокинул ее себе в рот. Под потолком жужжали мухи.
«Ишь, черти, пьют!» подумал с завистью Макар и решился опять приступить.
- Ослобоните, Сидор Тарасович, сделайте божескую милость, - принудил он себя выговорить, подавляя накопившийся гнев и вертя в руках свою шапку. - Опять же ярманка в пятницу...
Старшина выпил рюмку и поглядел на Дуботовку.
- Сказано ступай, - ну, и марш! Понимаешь? Чтобы без разговора, потому ежели, значит, сегодня слушать тебя, завтра Ивана, послезавтра болвана, a там еще какого лешего, то на это наших сил не хватит... Поворачивай оглобли, нечего попусту толочься. Акулина Савишна! - крикнул старшина за перегородку, давая этим знать, что аудиенция кончена: - Убирайте самовар, да ставьте чего там закусить. A ты ступай!... Сказано раз: поворачивай оглобли-то!
Но Макар не только не повернул оглоблей, a сделал несколько шагов вперед и вступил в полосу света.
Сидор Тарасович, мочи моей нету, опять-же ярманка... Воля ваша...
- He моя воля, a закон! - крикнул старшина. - Бумага получена, понимаешь?
- От господина становаго... бумага, да... бормотал писарь, тупо ворочая пьяным языком.
Их превосходительство губернатор едут, продолжал старшина. Ступай, говорят, вон.
И старшина опять обернулся к графину.
- Вот что, Сидор Тарасович... Как что там будет, a я не пойду, потому сил-мочи моей нету! - вдруг сердито и решительно выговорил Макар, истощив весь запас самообладания. Под влиянием грубой речи старшины и паров водки, бросившихся в голову в жарко натопленной комнате, Макар мгновенно вышел из себя. - Воля ваша, не пойду!
- Так ты, значит, против закона, бунтовщик! - выпрямился во весь рост старшина. - Так ты сопротивляться, значит?.. И он подступил к мужику, смотря разбегавшимися злыми глазами, Макар невольно попятился назад.
- Какой там закон, когда вы нас с посредником продали жидам...
- Цыганам продам! - крикнул старшина, не владея собой от гнева. - Слышь ты, цыганами!.. Ахты такой-сякой!
И здоровый кулак старшины сбил с ног Макара Дуботовку.
- Сторож! Еремка! - крикнул он, отворив ногой дверь в волостное правление: - тащи, волоки его в холодную... На хлеб на воду... Заковать его, бунтовщика!
Кулачная расправа кончилась безобразно и, как всегда, у сильного был виноват бессильный.
VII.
Поминутно заглядывая со двора в непроглядную темь осенней ночи, ждала Наталья своего мужа. В деревне часов нет, но для того, кто ждет, время тянется также медленно, как и тогда, как на него указывает стрелка циферблата. Наталья видела, как в соседней избе, у старой солдатки Арины, зажгли лучину, как она, догорая, погасла, как гасли один за другим все огни их улицы - что означало, по крестьянскому определению, близость полуночи - и сердце её сжималось от недоброго предчувствия какой-то беды. Тоска захватывала ее все сильнее и сильнее, и она инстинктивно, ища противодействия от этой всепоглощающей тоски, беспрестанно подходила к колыбели своей семимесячной больной девочки. Ребенок метался в жару, и бедная мать, со страхом и ничего не понимая, тупо глядела на крошечное личико, завернутое в худые, грязные тряпки. Она ее вынимала из люльки, подносила к груди, опять укладывала и, не зная, что делать и как помочь, вдруг горько, беспомощно заплакала... A ночь медленно совершала свои путь над спящей деревней. Это была тихая и темная ночь: ни звезд, ни месяца; казалось, конца не будет этой безрассветной тьме. К утру ребенок уснул спокойнее, забылась тяжелым сном и Наталья, поминутно вздрагивая и просыпаясь, Вдруг на соседнем дворе пропел петух, за ним другой, третий и, словно повторяя один другого, приветствовали они своим однообразным криком занимающееся утро. По деревне встают рано, и когда у тетки Арины снова засветилась лучина, борясь своим красноватым пламенем с наступающим серым днем, к Наталье кто-то постучался. С сильно бьющимся сердцем бросилась она к двери.