В его голосе слышались слезы, он говорил с такой искренней горячностью, что Татьяна Николаевна опять поддалась, a на другой день Колобов, с своей обычной грубой откровенностью, говорил ей:
- He верьте, все врет! Можно брать взятки - ну, и сидит!
- Ах, Петр Дмитриевич!
- Увидите, увидите! Когда-нибудь всплывет. A я к вас, Татьяна Николаевна, двух знакомых мужиков из Волчьей волости привел. Пришли, вот, с своими в остроге повидаться, a их не пускают.
- Как не пускают? отчего?
- Да так, прокурора нет, a без него, говорят нельзя,
- Ах, Боже мой! Как бы это сделать?
- Да уж не знаю, как... разве этого подлеца попросить?
- Разумеется, я попрошу! Я могу ему написать.
- Попробуйте, толкнитесь: ведь за сотни верст понаведаться пришли. От жен, может, гостинцы принесли.
- Где же они теперь?
- Вот тут, у вас на крыльце, сейчас позову. Пришли тайком от посредника: Гвоздики боятся.
Колобов вышел и вернулся с двумя мужиками. Это были знакомые Татьяне Николаевне: Филипп Тилипут, какими-то судьбами избегнувший острога, и Фома Битюк, по прозванию Рыболов. Колтупы, зипуны, уродливые шапки, загорелые, скорбные лица - были все те же. Пообещав написать «пану маршалку», Татьяна Николаевна стала спрашивать о ревизии, о выборе волостного старшины, о их мирских делах. Мужики отвечали сначала неохотно, вяло, - точно им все это надоело; потом Фома Битюк, помоложе, оживился и на своем мудреном языке изобразил целую картину.
- После всех этих наших смут, - начал он, прислонившись плечом к притолоке, - прошел в волости слух, что едет к нам левизор из губернии. Испужались мы дюже, особливо как сказали, что и господин посредник с ним. Ну, говорим промеж себя, выкрутится наш Сидор Тарасович - так оно и вышло.
- Чего же ты Фидипп, молчал? - обратился Колобов к Тилипуту: - ведь ты тоже жалобу подписывал?
- Подписывал, - повторил он.
- Ну, так чего же ты?
- Да меня, ваше благородие, не спрашивали, даже в правление не допустили...
- Эх, братцы! неумели и правды отстоять, a за вас люди в остроге гибнут...
- Ваше благородие! - воскликнул огорченный упреком Тилипут. Позвольте доложить, сделайте Божескую милость: «что же тут было возможно? Чиновник-то, вон, посмеялся, да и был таков, a ведь господин посредник с нами завсегда-с, да и кулак-то ихний мы внаем. Хоша Михаил Иванович вон сказывают, что только десятерых за все время высекли, однако коли посчитать, так много выйдет больше, вот что-с! Приезжай господин левизор один - всю бы истину узнал, a то ведь своей шкуры-то всякому жалко...
- Ну, что же, чем кончилось? - спросила Татьяна Николаевна.
- Кончилось своим порядком. Собрали это нас к крыльцу. Вынул Михаил Иванович у себя из-за пазухи нашу подлинную жалобу, ту самую, что Степан Черкас с Бычковым в «губернию» носили со всеми нашими мужичьими крестами, вынул да и стал читать. Прочел до конца и остановился. - Ну, что на это скажешь? - спросил левизор у Сидора Тарасовнча. - Да все, говорят, ваше благородие, от первого до последнего слова - ложь.
- Слышите, ребята? - спрашивает левизор.
- Слышали, ваше благородие.
- Ну, вот что я вам скажу: жаловаться вы можете, и в этом вины нет, a вот что вы сами выдумали старшину сменять - это вина большая. Ну, говорит, теперь можете себе идти... Мы пошли, a они закусили и поехали. Только всего и было.
- Когда же нового старшину выбирали?
- A это опосля. Через три дня Михайло Иванович, проводивши левизора, вернулся и нас опять созвали. Меня как увидел: «а, говорит, такой-сякой, вместе с бунтовщиками жаловаться! Погодите голубчики, я вам покажу, разбойники»! И эдаким словом! Однако, сечь никого не сек. Приступили к выбору: трое суток держал, a пора рабочая. Кого ни назовешь, все говорит: нельзя. Сход распустит и сам на охоту, a в полях стоит... Наконец-то напали на человека, сродственником Сидору Тарасычу приходится, так - мужик совсем бессловесный почитай, Пахомовым прозывается: ну, и утвердил. Как приговор составили, стал он это говорить: - Ну, вот вы, говорит, дурачье, жаловались, что я в три года десяток на вас, может, выпорол, так нешто это важно? Вот кабы я вас всех передрал - ну, точно что можно бы обижаться, a то велика важность: десять! - Да ведь хоша бы и десять. Так чувствительно, - сказал Наум Селезнев. - Я, говорит, вам покажу чувствительность! И опят эдаким словом...
В острог мужиков не допустили. Ходили и к «пану маршалку» с письмом от Татьяны Николаевны, кланялись сторожу и повару, чтобы доложил, доставали что-то из-за пазухи, опять кланялись, - но все напрасно: оказалось, что допустить в острог невозможно: оказалось, что закон в этом случае говорит так строго и ясно, что допустить свидание между «бунтовщиками» - значит прямо идти под такую-то статью. Кто же возьмет на себя такое полномочие? Петр Иванович, разумеется, не взял.