В довершение осложнений оба были самолюбивы, раздражительны и нервны, оба любили поспорить и непременно доказать, и хотя в природе вообще было места довольно, но в нашем уезде его оказалось недостаточно в том смысле, што не хватило на два первые места: было первое и второе, но двух одинаково первых не могло быть даже для таких особ, как ротмистр Зыков и майор в отставке Лупинский. Злополучную пальму первенства пришлось брать с боя, и бой начался, не такой, разумеется, как был под Седаном или Вёртом, но для нашего города вполне занимательный.
Остроте неприязненных отношений помогло одно маленькое, можно даже сказать, смешное обстоятельство. В одно пасмурное, послеобеденное время глубокой осени, когда в окна стучал упорный мелкий дождь, a свинцовые тучи висели прямо над городом, ротмистр сидел с газетой у своего письменного стола. Вообще чувствительный к метеорологическим явлениям, Зыков был особенно скучен и всем недоволен в эту минуту.
- Черт знает, что за вздор пишут! - проговорил он, бросая газету, и только-что хотел встать, как позвонили.
- Пан пулковник е? - раздался сиплый бас на польском жаргоне. Зыков узнал голос доктора Пшепрашинского.
- У себя-с! - доложил денщик Игнатович, с интонацией, свойственной исправным солдатам, у которых все выходит на манер: «здравия желаю!»
- Принимае?
- С большим удовольствием, - рискованно удостоверил Игнатовнч и распахнул перед гостем двери.
- Экий болван! - произнес мысленно ротмистр, нехотя поднимаясь навстречу доктору.
В комнату вошел, грузно переваливаясь своим неуклюжим туловищем бегемота, уездный эскулап Пшепрашинский. «Это был один из тех неудачных питомцев науки, которые роковым образом пятятся назад, вместо того, чтобы подвигаться вперед: кое-чему научившись в молодости, они, позднее, среди забот о насущных потребностях, среди карт, вина и сплетен, забывали очень скоро то, что знали, тупея, черствея и понемногу теряя на жизненном пути весь запас своего человеческого достоинства. Наука, больные, свет - все было принесено в жертву принципу наживы: практика давала мало - Пшепрашинский заменил практику коммерческими оборотами и из доктора превратился в ростовщика. Он не брезгал ничем, ничем не стеснялся и, хвастаясь, показывал какую-то историческую трость, которую ему заложил обнищавший потомок когда-то знаменитого предка. У доктора была польская родословная, польские замашки и та деланная, с детства внушенная ласковость взгляда, которая у поляков, нередко, переходит в приторную нежность яри их обращении к женщине.
Собеседники выпили чаю, покурили, поговорили и замолчали. Но доктор был находчив:
- A знаете, пан пулковник (польская утонченная вежливость непременно требует, чтобы человека величали непринадлежащим ему титулом: ротмистра- полковником, полковника - генералом, генерала- как-нибудь повыше, судью-паном-президентом и т. д.). - A знаете, пан-пулковник, ведь «пани маршалкова» на вас обижается...
- Лупинская? - удивился Зыков, не имевший повода даже мысленно обидеть «пани», по тон простой причине, что он о ней ни разу не думал. - A что-ж я ей такое сделал?
- Вы же были у них вечером в пиджаке и пани говорит, что с таким куцем пальто подобае только верхом ездить...
- Ваша пани - дура, - сказал Зыков, - да и вы...
- Пан пулковник! вскричал, сложив руки, доктор, - это же было давно... И что я тут виноват, когда «пани марш...
- Она это вaм говорила? - перебил Зыков сердито.
- Боже брони! Я слышал от Гусева, Гусев от Яроцкого, Яроцкий от Коршуна.
- A Коршун от их кухарки? откуда же больше?, - спросил раздражительно Зыков.
- Нет, Коршун от Скорлупскаго, Скорлупский от Веред...
Но тут Зыков расхохотался. - Постойте, батюшка, постойте, ведь, знаете, это выходит, как это там, на первой-то странице: Исаак роди Иакова, Иаков роди Иуду, Иуда роди Зару от Тамары и т. д. Честь имею кланяться, доктор! Мне пора в казарму, там по крайней мере глупостей не услышу!
И, повернувшись к гостю спиной, Зыков стал надевать свои белые перчатки.
Нимало не смущаясь, доктор раскланялся и вышел. Он свое дело сделал...
И сам доктор, и сообщенная им сплетня были, разумеется, чистейшим вздором; но чем этот вздор был ничтожнее и глупее, тем сильнее язвил он дворянское самолюбие ротмистра. Как! Он только что из Петербурга, его перчатки белее снега, он знает наизусть либретто каждой оперы, и вдруг какая-то «пани Пшепендовска» находит... Ротмистр надел пальто и быстро зашагал по грязным, деревянным тротуарам, сердито сгоняя тростью попадающихся ему навстречу свиней. Он отправился вместо казарм к прокурору Шольцу.