- Да для чего-ж ты это?
- Сам не знаю для чего; ну, просто, увлекся, не выдержал... A уж этой штуки он мне не простит... Вам, вот, он про меня выразился, «что добрый, мол, малый, только «немножко того», a я достоверно знаю, что он уж отписал, куда следует: что первый, мол, взяточник и в Бога не верует»; и как я могу в Бога не веровать, если взятки беру? - произнес искренно Шнабс, без ведома варьируя гоголевскаго героя. - По нашим местам взятки - да ведь это патент на всякую благонадежность и религиозную и политическую: взятки берешь - стало, ничего эдакого не затеваешь. A я дважды благонадежен: во-первых, пью и, заметьте, только водку, стало - финансы поддерживаю, во-вторых, взятки получаю; заметьте опять - получаю, a не беру, т. е. не требую, a это огромная разница, - болтал не в меру выпивший Шнабс, словно вознаграждая себя за скуку целого вечера.
- Ври, ври, больше! - сказал снисходительно Гвоздика.
- Нет, это истинно так...
- Смотри, Иван Андреевич, что-то ты бойко пошел... He хвати через край, - сделал ему предостережение Гвоздика.
- Кому вы это, Михаил Иванович, говорите? Пока их превосходительство Михаил Дмитриевич нашей губернией правят, мы как у Христа за пазухой. Этою самою пословицею недавно сам «пан маршалок» высказался, и хотя после отрекся, аки Петр, но ведь слово-то не воробей...
И среди пустынной площади, под ясным небом, с тихо мерцающими звездами, Шнабс запел речитативом любимую песню Гвоздики: «Много женщин - много блошек, беспокойства очень много».
В это время, в дому у «пана маршалка», все понемногу затихло; но хозяева еще не спади: Мина Абрамовна стояла посреди гостиной, перед раскрытыми ломберными столами, с разбросанными на них мелками и картами, среди табачного дыма, застилавшего, будто кисеей, небольшую комнату, и все её лицо, какое-то потемневшее с распустившимися фальшивыми локонами, с сжатыми, бледными губами и выдавшимся, как у старухи, подбородком, изображало глубокую досаду. Вообще она была недурна; но теперь, глядя на её осунувшееся, утомленное долгим напряжением, лицо, казалось, что по нему провели грязным полотенцем. Подойдя к подносу с десертом, она вдруг вспомнила безобразный фаре пьяного Шнабса,
- Это ужасно! - сказала «пани маршалкова» вслух - Ужасно, - повторила она, и её бледные щеки покрылись румянцем вторично переживаемого оскорбления.
Но, будучи расчетливой хозяйкой, «пани» не позволила себе увлечься и занялась хозяйством: в столовой она пересмотрела все бутылки, поднимая каждую из них против света и, не смотря на волнение, еще настолько сохранила хозяйственной экономии, что все заперла в шкаф и положила ключ в карман. Потом, она погасила лампу, задула свечи и вошла к комнату мужа. Петр Иванович еще не ложился, готовясь принять какие-то капли.
Каково это, Perre? - вскричала она, зная, что он ее поймет.
Пьяный дурак! - ответил коротко Петр Иванович, действительно понимая, на что жена намекала и, в то же время, боясь лишним словом растревожить себя на ночь.
Теперь по всему городу разнесут!... - с горечью говорила она, вынимая из шиньона шпильки. - Ужасно, ужасно!-повторила она опять слово, которое лучше всего выражало её чувства.
- Полно, душенька, Шнабс гороховый шут и ничего больше.
Она попробовала немножко успокоиться и даже утерла слезы.
- Хорошо, что ни Орловых, ни Шольца не было! - неосторожно прибавил Петр Иванович и сам раскаялся.
Да! но они все-таки узнают и с разными прикрасами! - воскликнула Лупинская с новым порывом досады и, сбросив белокурый шиньон, залилась горькими слезами униженного самолюбия.
- Только этого не доставало! - холодно проговорил, начиная сердиться, «пан маршалок».
Ведь, досаднее всего то, - продолжала она, не замечая его тона, - досаднее всего, что все это надо терпеть, что этих нахалов нельзя заставить молчать...
A глупее всего то, что ты ревешь о таких пустяках! - И встав порывисто с места, Петр Иванович вышел в другую комнату, хлопнув с такою силой дверью, что в шкафу, на плохо пригнанных полках, зазвенели стаканы и рюмки. Мина Абрамовна постояла, еще немного поплакала, потом вынула из кармана ключ и стала медленно раздеваться перед зеркалом.