IX.
Всякому, конечно, известно, что в городах и местностях Западного Края существует огромная разница между ревизским и действительным числом еврейских душ. При существовании такой разницы, при наличности огромного процента евреев, скрывающихся от законной приписки и стоящих как бы вне закона, наружный осмотр, при приеме в военную службу, явился фактором всякого произвола, давая повод к таким сделкам и злоупотреблениям, в которых было также трудно разобраться, как трудно различать предметы в темноте. Эта темная среда, где подменивались имена и прозвища, где фабриковались особые приметы и подложные семейные списки, где люди воскресали и умирали, смотря по надобности, где отцы оказывались бездетными, сироты имели благополучно существующих родителей, a матери уступали, ради семейных льгот, за деньги, своих детей посторонним лицам - вся эта подпольная среда способствовала как нельзя лучше тайным сделкам н почти явному нарушению закона при определении возраста принимаемых в военную службу евреев.
Все, что ни предпринималось против вредной обособленности еврейского племени, составляющего по всей справедливости status in statu - все пошло евреям впрок, и пагубная замкнутость кагала осталась во вceй своей неприкосновенности. Когда, бывшая в 1874 году, поголовная еврейская перепись не смотря на все ухищрения евреев, дала неожиданную прибыль, и в Западном Крае их вдруг оказалось несравненна больше против того, сколько значилось по спискам, тогда, с введением общей воинской повинности, решено было при приеме на службу определять возраст евреев по наружному виду. Ко времени нашего рассказа, наружный осмотр выработался в целую систему; если год назад случались кое-какие промахи и неловкости, то предыдущий опыт 12 месяцев улучшил ее настолько, что никто не сомневался в её полнейшей исправности.
Комбинация осмотра сразу раздвинула права членов воинского присутствия до самых широких размеров; она оказалась находкой, которая обратилась потом в настоящую финансовую операцию с своей бухгалтерией, своими техническими приемами и даже своим жаргоном, в котором заинтересованные стороны понимали друг друга на полуслове. Возможность в самом деде установить какой-нибудь критерий для точного определения возраста по наружному виду, да еще по еврейскому наружному виду? Совершенно случайно, конечно, но большею частью однако выходило так, что все евреи побогаче или не доросли, или переросли, т. е. оказывались вышедшими из лет призыва, или этих лет не достигли. Стариков оказалось особенно много; их, наконец, набралось столько, что приходилось удивляться долговечности израильского племени. Правда, рассказывали сначала шепотом, a потом громко, и без всякого уже стеснения, что один и тот же старый еврей являлся за других на смотр по нескольку раз и даже без всякой гримировки; но члены присутствия этого, разумеется, не замечали и, улыбаясь друг другу, как древние авгуры, аккуратно и добросовестно осматривали старого плута, единогласно находя его непризывным.
Мудрено ли, что христианское общество, которому приходилось нести удвоенную повинность, было взволновано прискорбными слухами о странном способе отправления общей воинской повинности? He имея возможности протестовать как-нибудь активно, оно установило невидимый контроль над действиями членов воинского присутствия; оно прислушивалось к толкам, не упуская из вида ни одного, сколько-нибудь подтверждающего догадку факта, расспрашивало, вникало, присматривалось зорко и осторожно; это был какой-то всевидящий и всеслышащий надзор (над которым, однако, члены слегка подсмеивались), и в результате явилось общее убеждение, что между евреями людей молодых, здоровых и годных к службе, заменяют люди старые или к службе нeгoдные, и слово «наружный осмотр» стало синонимом совсем недвусмысленного понятия. Говорили все и всюду: по дорогам, на станциях, в вагонах железной дороги; сообщались толки в частных письмах, проскакивали в газетах, иногда возбуждаясь даже «дела», угасавшие в тиши какого-нибудь присутствия, и хотя вскоре все затягивалось канцелярской тайной, но слухи держались упорно, возбуждая и тревожа общественное мнение.
И в этот-то водоворот всяких интриг, двусмысленных отношений, торговых сделок, сплетен, действительных фактов и вымышленных историй, доносов и анонимных писем, в эту тяжелую атмосферу заимствованных имен, подлогов, подкупов, деланных болезней и маскируемого здоровья, получаемых и даваемых сотен и тысяч рублей, попал ротмистр Зыков! Справедливый, пылкий и несведущий в законах, он легкомысленно пошел против тёчения, считая своим долгом стоять на стороне, которая казалась ему правой. От Зыкова все отступились. Петр Иванович, с несвойственной ему грубостью, выразился в своем кружке, «что одна паршивая овца все стадо портит»; доктор Пшепрашинский, в доме у которого была, говорят, лаборатория членовредительства, назвал это сумасшествием; депутат от сословий, Платон Антонович, качая своею мудрой головой, сказал, что «один в поле не воин и что прать против рожна трудно»... Это была великая истина, ежедневно подтверждаемая практикой жизни. Но если Зыковым били все недовольны, за то господин Скорлупский, секретарь предводителя, был на расхват: он не только подыскивал статьи, он их почти сочинял, он был на высоте своих разнообразных талантов и стал душою того кружка, где головою был Петр Иванович Лупинский. Они были непогрешимы по части статей a циркуляров; ротмистр Зыков, напротив, делал беспрестанные промахи, обнаруживая большую неопытность: каждое заседание кончалось каким-нибудь замечанием, колким словцом, оскорбительным намеком. Когда Зыков начинал говорить, все улыбались, Петр Иванович крутил усы; один раз он даже слегка засвистал... Общее, главное дело было забыто, отошло назад, выдвинув наружу одни личные счеты, но, благодаря Бога, г. Скорлупский не дремал, он перемигивался с головой, Ильей Степановичем, кивал и подсказывал старшинам, заглядывал в семейные списки, находчиво знал историю каждого Мордуха, Берки, и он составлял и изменял согласно обстоятельствам, протоколы. Этот сметливый и аккуратный человек был незаменим в том хаосе, который тут господствовал.