- За что же именно осудили? - спросила Татьяна Николаевна.
- A за то, что выразился про его панство неловко, a он, не то что ловко выражаться, он по человечески говорить не умеет, понятия не имеет, что за оскорбление такое... Его самого всю жизнь били, разоряли, всячески душили, он не оскорблялся, a тут вдруг слово какое-то выговорил, подвернулось сгоряча - тотчас под суд и в острог. Осудили, улыбаются и руки потирают: мы, мол, долг свой исполнили, зато каждое 20-е число руку протягиваем.
- Теперь я вспоминаю, - сказала Татьяна Николаевна, - Петр Дмитриевич мне про это дело рассказывал; но только я хорошенько не поняла, в чем же заключалась вина крестьянина...
- И понять нельзя, - проворчал Зыков.
- В том, - ответил Татьяне Николаевне Шольц, - что крестьянин Терентий Козел где-то в шинке или на сходке, словом в каком-то собрании, выразился...
- Разумеется, не в нашем благородном клубе, - насмешливо произнес Зыков, умышленно выговаривая слово «благородный» с ударением.
- Постойте вы! - нетерпеливо махнул ему рукой Шольц. - Где-то сказано: «что пан Липкевич план испортил», подразумевая, что он его в свою пользу изменил.
- Да это так и было: план действительно изменен, - я это знаю достоверно, сказал Колобов.
- Пан, конечно, подал жалобу, - продолжал Шольц, - и из свидетельских показаний выяснилось...
- Ничего из них не выяснилось! - воскликнул се сердцем Зыков, - ведь я был на съезде, чуть всех не выругал... Сижу я это у них в суде, смотрю на этих праведников и думаю: Господи ты Боже мой! отпусти им: не ведят бо, что творят! Вот Мосолов и добрый человек, табаку мне от Эгизы из Киева привез, a не могу не сказать: сидит и, как видно, ничего не понимает, только глазами хлопает... Смотрю на мужика, на Терентия Козла (уж именно козел отпущения!), кафтанишко худой, еле на плечах держится, зипун, колтун, лицо какое-то съежившееся, и сам-то он съёжился, a перед ним этот суд скорый и милостивый... Скор-то он, скор, a уж милостив ли? Одному Богу известно. - Ты, - спрашивает Лабиринтов у мужика, - слово это произнес? - Произнес, господин судебный, - отвечает Козел, испуганно озираясь по сторонам, в роде, как знаете, попадется в мышеловку мышь и не знает, куда выскочить... «В виду сознания обвиняемого и в силу такой-то статьи, - говорит господин судебный, потирая руки с удовольствием охотника, поймавшего дичь, постановляется и т. д.» Ну, тотчас постановление - и в темницу...
- Извините, я протестовал, сказал Шольц.
- Да что в вашем протесте! - с оттенком презрения произнес Зыков. - Ну, убавят на один месяц - вот и все одолжение...
- Допустим даже, что до трех дней сократят - но, ведь тут важно совеем не то, тут важна возможность подобного обвинения, - сказал Егор Дмитриевич.
- Да-с, для того, чтобы осудить мужика, достаточно подхватить на лету каждое брошенное слово...
- A открыть взятку «пана маршалка», продолжал за Зыкова Колобов, - значит совершить преступление, предусмотренное ст. 1039.
- Ну-с, взглянул я на судей с их цепями и оцепенелыми лицами, взглянул на Терентия Козла, присужденного на два месяца в острог за одно пустое слово, и так мне стало скверно, что я, извините, плюнул и вышел на свежий воздух... Я то только что с крыльца, a тут как раз из питейного, что под съездом, ведут совсем готового Дорожку, a сзади переваливается поп Иван, только-что приводивший к присяге Свидетелей Липкевича... Господи вскую мя оставил! - воскликнул я и отвернулся.
- Ну, уж это вы они себя про отца Ивана-то, для полноты картины прибавили? - спросил Шольц.
- Тут, батюшка, Густав Андреевич, можно только сбавить, a уж прибавить нечего...
- Председательствовали вы, Натан Петрович? - спросила Татьяна Николаевна.
- Нет, у нас на два отделения: я в гражданском, - ответил, как бы несколько смутясь, Натан Петрович.
- Об уголовных избегает, - сказал Зыков. - Вы, Татьяна Николаевна, послушайте, что дальше было... Хотя, собственно, это сюда не относится, но я расскажу... Всего одна минута, - прибавил он, заметив нетерпеливое движение Натан Петровича. - Прихожу из суда домой, смотрю ждет меня в передней Хмелевский ямщик...
- He тот ли это Хмелевский, что по делу Подгорного в остроге сидел? - спросила Татьяна Николаевна.
- Он самый, сказал Колобов. - От Гвоздики житья не стало: пошел в ямщики...
- И славно возит; он меняв Юрьевичи возил... Что тебе? спрашиваю. - К вашей милости: судья Лабиринтов на Гвоздику жалобу не принимает. - Да я-то тут при чем? - Уж сделайте такую милость... - Почему же не принимает? - Чин, говорит, не прописан. Неизвестно, говорит, на кого жалуешься. - Я, говорю, на посредственника, Михаила Ивановича Гвоздику: избил оченно шибко, - аж до трех разов принимался: хватит без никакой церемонии, да и ну! Собакою травил... - Слышал, говорит, что избил, a без чина не могу принять... - «Сделайте такую милость: поищите, какой такой на ём чин, в третий раз подаю: то слово какое-то пропущено, то зачем на святках пришел, a теперь вот чин требуется»... Понимаете! все это на тот конец, чтобы пропустить срок. Бот, теперь и извольте сообразить, каково ваше правосудие, - обращаясь к судье и прокурору, сказал Зыков: - неразумного мужика за одно слово на два месяца в острог без никакой церемонии засадили, a посредник Гвоздика может избить до полусмерти - так на него и жалоб не принимают! Ведь эдаких судей распубликовать надо, имя, отчество, фамилию всеми буквами прописать...