— Мародерствуем? — раздается за его спиной.
Мишаня машинально сует снимок в карман.
— Н-нет. Просто…
— Да ладно, нормально все. Я тоже думал о том, чтобы тут осмотреться, наверняка у деда порнуха была, — произносит Васька, лениво позевывая. — С советских времен небось еще, самодельная.
Мишаня смеется, фальшиво и хрипло. Горло у него дерет.
— Поехали по домам, что ли? Мать твоя, конечно, вздует тебя, но что делать.
— Да она на работу ушла.
— Это в субботу-то?
— Она каждый день.
Васька невесело ухмыляется, и они идут к машине.
Хотя Мишаня почти наверняка знает, что матери дома нет, он отпирает дверь в квартиру с осторожностью взломщика, поддев ее изо всех сил плечом так, чтоб не скрипнула, когда ключ проворачивается в замке. Времени девять утра. Есть надежда, что дед еще спит.
Но дед не спит.
— Миша! — кричит он, приоткрывая костылем дверь. — Явился… — Дальше следует отборная брань.
Ну хоть матери нет, вздыхает про себя Мишаня и крадется по коридору.
— Ты оглох?
Дед с силой бьет костылем в дверь, так что она распахивается, обличая застывшего, как олень в свете фар, посреди коридора Мишаню. Сам дед валится с кровати и заходится кашлем напополам с матом.
Мишаня тут же, не дав двери закрыться, заныривает в комнату к деду. Обычно ему невыносим запах перегара, но сегодня — он понимает — от него и самого, видать, разит, поэтому амбре не кажется таким уж тяжелым.
Он поднимает неловко дергающееся костлявое тело деда обратно в месиво разметанных простыней и накрывает его шипящий рот маской, тянущейся от притаившегося за тюлем кислородного баллона на длинной мутно-желтой трубке. Дед сопит, потом его глаза проясняются, и он долго смотрит на Мишаню, прежде чем оторвать от лица намордник и заговорить.
— Ты бы мать пожалел.
— Да я ж ей эсэмэску написал.
— Эсэмэску он написал. Да ей твоя эсэмэска… ей сын нужен. Рядом. Живой.
Мишаня только пожимает плечами, неловко притулившись на краешке кровати. Про себя он думает: никто ей не нужен, ну, может, кроме того белобрысого.
— …Мужиком был бы — помог бы немного, вместо того чтобы валандаться невесть где. Один уже доваландался вон, — тем временем не унимается дед. — Ты сапоги мои вернул, кстати говоря?
Мишаня смотрит на него, часто моргая. Он с ума сошел или шутит? Но как спросить-то? Что ли, так и сказать: дед, зачем тебе сапоги, ты ж хромой?
— На антресолях, — говорит Мишаня вслух.
— А ружье?
— Это я не знаю, у Петьки было оно.
— Хоть сапоги целы, и на том спасибо, — кряхтит дед. — Папиросы передай мне.
Мишаня послушно протягивает пачку.
— Сам-то хочешь? — Дед кивает на папиросу в своей руке.
Мишаня качает головой.
— И в кого ты такой правильный уродился? Вся стать в отца своего блаженного. Куда ходили-то хоть вчера?
— Туда, к заводу, в старый дом один.
— И на кой черт?
— Ребята хотели Петьку помянуть.
— А здесь не поминалось?
Мишаня жмется, дед как будто читает его мысли.
— Да знаю я, там у всех были счастливые времена. Здесь нечего вспоминать, да он здесь и не жил почти. Как от армии бегать начал, его тут и видно-то не было.
Мишаня смотрит на деда с благодарностью. Слова ему даются тяжело, особенно когда идут от сердца, и дед про это знает.
— Дед, а зачем к нам вчера директор школы бывший приходил?
— А ты лучше мать свою об этом спроси.
Дед вздыхает как-то особенно мрачно, и Мишаня решает больше его ни о чем не спрашивать. Вместо этого он лезет в карман куртки и достает смятую карточку десять на двенадцать.
— Смотри, что нашел.
Пальцы деда с шарнирами артрита и черными трещинами похожи на корни выкорчеванного дерева. Когда он берет из рук Мишани снимок, тому кажется, что дед порвет его или скомкает, не рассчитав силы. Но он только подносит его к лицу и долго рассматривает. Удивительно, но во всем его сломанном теле единственное, что сохранило силу, — глаза. Он все видит, даже слишком много иногда. Поэтому, наверное, и пьет столько.
— И где ты это нашел? В старом доме вашем?
— Не. Напротив.
— У Павла, что ли?
— Какого Павла?
— Константиныча. Он напротив жил.
— Который внучку убил?
Дед морщит к носу седые лоскутки бровей.
— Повторяешь всякую ересь.
— А что с ней стало?
— Вот она. — Дед тыкает кривым пальцем на девочку с черными волосами на снимке. — Уехала она.
— Куда?
— Да кто ж знает?
Мишаня чешет затылок.
— А ты не помнишь ее? Приходила часто. С Петькой в одном классе была. Только имя запамятовал я.
— Помню, кажется.
Мишаня сверлит фотографию глазами до тех пор, пока девочка на ней не оживает и не начинает смеяться, отбросив назад длинные черные волосы, но он не знает, это он вспоминает или фантазирует сейчас. Фантазировать он любит.
— Ольга? Нет, Ольга — это мать ее, — бурчит под нос дед.
— Это Ольга в лесу повесилась?
— Вот же ты информированный. — Дед причмокивает на последней затяжке и тушит папиросу в чайном блюдце. — А тебе какое дело?
— Ну, просто так, интересно.
— Так вы что, в доме у Павла безобразничали?
— Мы… просто посидели там немного.
— Посидели? — Дед хмурится. — Посидели они.
Он смотрит на фотографию внимательно, а потом как-то почти брезгливо отбрасывает ее на стол.
— Та еще компашка, ничего не скажешь.
— Почему?
Мишаня тянется за снимком.
— Петьку зверь задрал, — загибает пальцы дед. — Девчонка делась не пойми куда. Вот этот парень, патлатый, с какого-то перепугу в прошлом году выехал на переезд закрытый, и его поездом пронесло еще километр. А вот этот пацан, не местный он был, залетный какой-то, в тюрьму сел.
Он тыкает пальцем в высокого скуластого юношу, стоящего позади девчонки. Их пальцы переплетены. На вид он старше остальных и как-то… круче.
— А за что сел?
— Да не помню уже. Там, в тюрьме, говорят, и сгинул.
— Сгинул? Это умер, что ли?
Старик кивает, Мишаня рассматривает лица ребят на фото, пытаясь уловить в нем какой-то знак, предвещающий каждому из них плохой конец. Но это просто снимок, который служил закладкой в старой книжке, больше ничего. Дед заглядывает ему через плечо и трясет в воздухе скрюченным пальцем.
— Куда ни ткни — одни пропащие. Конченые.