Когда Мишаня выходит на дорогу, уже совсем темно. Он понимает, что лес кончился, потому что больше не за что держаться руками, с опаской ступая дырявыми дедовскими сапогами по хлюпающей земле. В кромешной темноте он протягивает руку вперед в поисках опоры, но земля уходит вниз, и он на пятках соскальзывает по откосу, теряет равновесие и катится, несколько раз поймав ребрами камни и коряги. Внизу он остается лежать навзничь, уставившись на чокнутую ухмылку луны, проглядывающую то и дело сквозь толщу облаков. В ее мутном дрожащем свете его скуластое лицо выглядит взрослым и очень печальным. Вскоре луна скрывается, снова начинается дождь. Мишаня вспоминает глаз животного, смотревший сквозь ветки деревьев и беспомощно вращавшийся. Уже понимавший свою близкую смерть, но не видевший пока ее лица. А потом — свой путь через лес, этот ужас, который гнал и гнал его по тропе, такой, которого он не испытывал раньше.
Мишаня старается не думать о том, что было в лесу, пока он шел к дороге. Собственно, ничего там и не было, просто он трус. Он потому и упал, что боялся смотреть и шел, закрыв глаза. С тех пор как он свернул на тропу, ему все казалось, что кто-то идет за ним, нашептывает, и дышит в спину, и вот-вот схватит за капюшон, но стоило Мишане обернуться, позади всякий раз был только лес. Темный, равнодушный к нему и живущий своей таинственной секретной жизнью.
Собравшись с духом, Мишаня поднимается на ноги и переходит через дорогу. Едва различимая в темноте шелуха белой краски на разбитом асфальте — разделительная полоса — как обережный круг против всего, что осталось за спиной, в лесу.
Теперь Мишаня шагает вдоль дороги, выбрав направление так, чтобы дождь хлестал не в лицо, а в спину, — других ориентиров у него не осталось. Сколько он идет вот так, он не знает — может, десять минут, может, два часа. Луна совсем спряталась. Но свет как будто ему больше и не нужен. Поэтому, когда сквозь дождь на него вдруг вытаращиваются два подрагивающих желтых глаза, он сразу зажмуривается, как животное. Он только и успевает юркнуть на обочину. Машина тормозит с протяжным визгом, обдав Мишаню столбом брызг.
— Пацан, тебе жить надоело? — орет в щелку опущенного стекла будто плавающее в темноте лицо. — Ты обдолбался совсем?
Мишаня только моргает, медленно, по-рыбьи. Круглое лицо тем временем прорастает из шеи в плечи и таращится в ответ черными зрачками, потом глядит вбок, повернувшись к нему седеющим затылком. Там, куда оно смотрит, на пассажирском сиденье всплывает еще одно лицо, со щеками поменьше, в большой меховой шапке.
— Я брата потерял, — наконец тоже всплывает на поверхность, будто пузырек с речью в комиксе, ответ Мишани. — Мы на охоте были, он за зверем раненым пошел, потом пропал. Или я пропал.
— Браконьеры, значит? — отзывается лицо в шапке.
— Я не браконьер. Мне пятнадцать лет.
— И что? Значит, ты святой? Люди убийцами в начальной школе становятся, — шипит водитель. Теперь Мишаня может наконец разглядеть, что он — тучный человек в темно-серой куртке, а не лицо, нарисованное на воздушном шарике.
— Я в девятом классе учусь в поселковой школе.
— Ты дебил, похоже, — причмокивает водитель.
— Простите, пожалуйста. Мы не знали.
— Не знали они. — Лицо пассажира в шапке хмурится, теперь и у него есть тело — замызганная куртка с камуфляжным рисунком, а между колен — ружье. — Заповедный это лес.
— Заповедный, — эхом отзывается Мишаня, не в силах оторвать глаз от блестящего ствола. Может ли быть, что это у него дедово ружье, которое у Петьки было?
— В машину садись, — командует водитель.
Мишаня в нерешительности переступает с ноги на ногу, в сапоге хлюпает. Потом снова косится на ружье.
Нет, не такое, вроде бы двустволка.
— Вы меня к брату отвезете?
— Мы тебя куда надо отвезем, — саркастично отрезает толстолицый.
— Мне к брату надо.
— Садись. — Рука водителя тянется назад, открывается пассажирская дверь. Тут Мишаня замечает на крыше мигалку.
— А вы полиция?
— Мы лучше. Садись. — Из открытой двери его обдает теплым прокуренным воздухом.
— Вы военные?
Мишаня смотрит на водителя, потом на машину, такую грязную, что он даже разобрать не может, какого она цвета.
— В машину садись, я сказал. — В голосе водителя, таком же грузном, как и он сам, звучит металл.