Выходим из столовой, а на улице просто сказка. Снег сыплет, словно сумасшедший; уже довольно глубоким слоем лежит на земле. Вокруг — обалденная красотища, все стали бросать снежки, вообще дурачиться. Детство заиграло, небось, но веселились от души.
Свиданья иль ещё чего-нибудь этакого я не намечал, ну мы с одним другом — Мэлом Броссаром из сборной по борьбе — решили прокатить на автобусе в Аджерз, съесть там по булочке с рубленым мясом и расплавленным сыром, а пожалуй посмотреть какое-нибудь вшивое кинцо. Ни ему, ни мне не хотелось сидеть весь вечер да протирать задницу. Я спросил Мэла, не возражаешь, с нами поедет Акли. А спросил почему: субботними вечерами Акли вообще ни хрена не делает, кроме как торчит у себя в комнате да ковыряет прыщи. Мэл сказал, дескать возражать-то не возражает, но и не слишком в восторге. Не особо ему Акли по нраву. Короче, разошлись по комнатам собираться, всё такое; пока я надевал мокроступы да остальную муру, крикнул старине Акли, как мол насчёт прошвырнуться в кинишко. Он меня прекрасно слышал через занавески от душа, но сперва не откликнулся. Чувакам вроде него в облом отвечать сразу. В конце концов возник из-за чёртовой занавески, завис на пороге душевой и спросил, кто ещё идёт. Ему всегда надо знать, кто идёт. Клянусь, попади Акли в морское крушенье да подплыви к нему спасательная лодка, первым делом полюбопытствует, кто на вёслах, а не доложат — внутрь не полезет. Я сказал, дескать идёт Мэл Броссар. Тогда он говорит: «Редкостная тварь… Ладно. Погоди чуток». Ну прям осчастливил.
Сборы заняли у него чуть ли не пять часов. Пока чувак одевался, я подошёл к окну, открыл створку и скатал снежок. Снег оказался очень хороший, липкий. Но так никуда и не бросил. А ведь уже замахнулся. В легковушку на другой стороне улицы. Но передумал. Она стояла столь хорошенькая, беленькая. Потом прицелился в водоразборный столбик, однако тот тоже выглядел слишком хорошим, белым. Короче, так никуда и не бросил. Закрыв окно, стал ходить по комнате, сминая снежок крепче, крепче. Чуть позже садясь в автобус с Броссаром и Акли, всё ещё держал его в руке. А водитель открыл дверцу и заставил выбросить. Я пытался объяснить, мол не намерен снежок ни в кого кидать, но тот не поверил. Люди ни в жисть никому не верят.
Броссар с Акли уже видели ленту, которую там крутили; короче, мы съели по две-три булочки с рубленым мясом и расплавленным сыром да немного поиграли на автоматах, а потом загрузились в автобус и поехали обратно. Вообще-то наплевать, что не пошли в кино. Во-первых, показывали какую-то с понтом веселуху — Кэри Грант, всё такое прочее. К тому ж я уже ходил к великому немому с Броссаром и Акли. Оба ржут, точно кони, над какой-то вовсе не смешной хренотенью. С ними даже сидеть рядом — и то не в жилу.
В Пенси вернулись примерно без четверти девять. Броссар — завёрнут на бридже, посему стал рыскать по всей общаге, с кем бы сразиться. А старичок Акли завалил к нам в комнату, просто для разнообразья. Но не сел на ручку страдлейтеровского кресла, а лёг на мою кровать да уткнул рожу в подушку, представляете? Вещал занудным голосом какую-то мутотень, ковыряя прыщи. И никак не удавалось его выкурить, хоть я сделал чуть не тыщу намёков. Всё нудил про какую-то мочалку, с кем якобы переспал прошлым летом. Раз сто уже о ней рассказывал. И всю дорогу по-новому. То трахает её в тачке двоюродного брата, то под каким-то дощатым настилом. Само собой, сущая брехня. Он самый настоящий девственник. Подозреваю, даже не щупал ещё девчонок-то как следует. В конце концов пришлось прямо сказать, мол надо писать сочиненье для Страдлейтера и дескать уматывай к чёртовой бабушке, а то нельзя сосредоточиться. Он, конечно, отчалил, но без особой спешки, как обычно. После его ухода я надел пижаму, халат, балдёжную охотничью кепку — и взялся за сочиненье.
Как назло не удавалось вообразить ни комнату, ни дом, ни ещё чего-нибудь и запечатлеть, как просил Страдлейтер. Вообще-то меня не особо прикалывают рассказы про всякие там комнаты с домами. Ну я взял да настрочил про лаптёжную перчатку моего брата Элли. Она очень живописная. Правда. У Элли имелась перчатка полевого игрока-левши. Он был левшой. А живописная, поскольку братишка всю её исписал виршами: пальцы, кармашек, и вообще. Зелёными чернилами. Начеркал строчки и читал на поле между подачами. Он умер. Заболев белокровием, скончался в Мэне 18 июля 1946 года. Вы б его полюбили. На два года младше меня, зато раз в пятьдесят умнее. Обалденно толковый. Препы вечно писали маме, мол приятно, что у них учится Элли. Без трёпу. Взаправду так думали. В нашей семье он считался самым умным, вообще самым-самым. Отродясь ни на кого не серчал. Говорят, рыжих весьма легко разозлить, но Элли сроду не злобился, а был он очень рыжий. Щас поймёте, насколько. Я начал играть в гольф ещё в десять лет. Помню, однажды — в то лето мне стукнуло двенадцать — отрабатываю удар с колышка, всё такое; вдруг чувствую: обернусь — и увижу Элли. Повернул голову — точно: сидит на велике за забором — там эдакая загородка вокруг поля — в общем, сидит шагах в ста пятидесяти позади меня да поглядывает на мои упражненья. Во насколько рыжий. Но Господи, до чего же клёвый парень. Иногда за едой вдруг как засмеётся о чём-то пришедшем на ум — чуть из кресла не выпадет. Мне тогда всего тринадцать набежало; родители хотели показать врачам по мозговым расстройствам, и вообще, — ведь разбил все окна в гараже. Я их не осуждаю. Честно. В ночь его смерти я спал в гараже — вот и вышиб кулаком все проклятые окна к чёртовой матери. Даже норовил расколошматить стёкла легковушки, на которой мы ездили тем летом, но не сдюжил: руку уже размолотил, и вообще. Глупая выходка, согласен, но я почти ни хрена не соображал; и потом вы же не знали Элли. Рука даже сейчас ещё порой побаливает, к дождю там, всё такое, и кулак с тех пор не сожмёшь по-настоящему — в смысле, крепко, — но честно говоря, по фигу. В смысле, всё равно ведь не собираюсь становиться каким-нибудь трёхнутым костоправом, или скрипачом, иль ещё кем-нибудь.