Вдруг в Трентоне входит дама, садится рядом со мной. Почти все места свободны — время-то позднее, и вообще. Но она села ко мне, а не в пустой отсек, ибо тащила огромную сумку, а я сидел на передней лавочке. Сумку оставила прям посреди прохода, где на неё недолго налететь проводнику и всем остальным. У дамы приколоты орхидеи, словно она возвращается со званого ужина, иль ещё откуда. Пожалуй, лет сорок-сорок пять, но выглядит очень привлекательно. От женщин я обалдеваю. Правда. Не в том смысле, дескать задвинут на половухе или вроде того — хотя довольно заводной. Просто они мне по душе, вот я о чём. Вечно ставят громадные сумки посреди прохода.
Короче, сидим мы; вдруг она говорит:
— Простите, у вас ведь наклейка Пенси? — А сама подняла взгляд к чемоданам на верхней полке.
— Да. — Точно. На одном из них впрямь чёртова наклейка. Пошлятина, конечно, я понимаю.
— О, дык вы из Пенси? — Голос приятный. Жутко милый телефонный голос. Ей бы неплохо носить с собой чёртову переговорную трубку.
— Да.
— О, как славно! Тогда вы, вероятно, знаете моего сына. Эрнест Морроу. Учится в Пенси.
— Да, знаю. Мы однокашники.
Вне всяких сомнений её сынуля — самый выдающийся придурок изо всех учеников Пенси за все гнусные времена. Каждый раз после душа бродит по проходу и хлопает мокрым полотенцем всем по заднице. Ну, вы понимаете: тот ещё чувак.
— О, как прекрасно! — сказала дама. Безо всякого выделыванья. Просто приятным голосом, всё такое. — Обязательно скажу Эрнесту про нашу встречу. Позвольте узнать ваше имя, дорогуша?
— Рудольф Шмидт. — Не собираюсь я выворачивать перед ней нутрянку. А Рудольф Шмидт — дворник в нашей общаге.
— Вам нравится Пенси? — спрашивает.
— Пенси? Да так. Не рай, конечно, но и не хуже большинства учебных заведений. Кой-какие преподаватели вполне добросовестные.
— Эрнест его просто обожает.
— Я знаю. — И решил немножечко мóзги ей пополоскать. — Он очень хорошо приспосабливает себя к обстановке. Честно. В смысле, взаправду умеет приладиться.
— Вы считаете? — судя по голосу, само на фиг вниманье.
— Эрнест? Несомненно. — Смотрю — снимает перчатки. Ё-моё, все пальцы увешаны драгоценностями.
— Ноготь выходя из такси сломала.
Смотрит, слегка улыбаясь. Улыбка прям обалденная. Правда — очень приятная. Многие вообще не умеют улыбаться, или так оскалят зубищи…
— Мы, родители Эрнеста, порой за него переживаем. Иногда, по нашему мненью, ему не хватает общительности.
— В смысле?
— Понимаете, он очень чувствительный. К тому же, честно говоря, всегда трудно сходился с другими мальчиками. Вероятно, всё воспринимает чересчур ответственно для своего возраста.
Чувствительный! Во залепила! Чувак Морроу столь же чувствителен, сколь чёртово сиденье от толчка.
Я внимательно на неё посмотрел. На полную тупицу не похожа. По виду вроде бы прекрасно на хер понимает, какого ублюдка произвела на свет. Но ведь не всегда определишь — в смысле, мать есть мать. Матери все слегка ку-ку. А вообще-то мамаша Морроу мне понравилась. Ништяк тётка.
— Хотите закурить? — предлагаю.
Она поглядела по сторонам:
— Рудольф, вроде бы здесь не курят. — Рудольф. Умора.
— Фигня. Подымим, пока не начнут возникать.
Она взяла сигарету, я поднёс огонёк.
Замечательно выглядит со штакетиной. Затягивается, и вообще, но не жадно, как большинство баб в её возрасте. Само обаянье. По-настоящему притягательная женщина, коль уж совсем откровенно.
Внимательно на меня посмотрев, вдруг говорит:
— Скорее всего, я ошибаюсь, дорогуша, но кажется у вас из носа идёт кровь.
Я кивнул и вытащил платок:
— Снежком попали. Обледенелым таким.
Пожалуй, стоило ей рассказать, чего произошло на самом деле, но слишком долго объяснять подробности. Вообще-то она мне понравилась. Даже вроде как пожалел, что назвался Рудольфом Шмидтом.