— Милок, чё-то такого не припомню. А нешто думаешь, угораю, стоит мя разбудить среди…
— Эдди Бёрдселл. Из Принстона.
Она словно прокручивала в голове имя, всё такое:
— Бёрдселл, Бёрдселл… из Принстона… из Принстонского вуза?
— Вот именно.
— Дык ты из Принстонского вуза?
— Ну, вроде того.
— М-м… Как там Эдди-то? — говорит. — Вообще времечко для звонка, конечно, ни себе фига. Господи Иисусе.
— У него всё хорошо. Просил передать привет.
— Угу, спасибочки. Ему тоже привет. Замечательный парень. Чем щас занимается-то? — вдруг стала адски дружелюбной.
— Ну, чем. Всё тем же. — Я-то откуда знаю, чем он там занят? Мы с чуваком едва знакомы. Даже понятья не имею, учится ль ещё в Принстоне.
— Послушайте, — говорю. — Почему б не посидеть где-нибудь?
— Ты хоть представляешь, сколько щас время-то? И вообще дозволь спросить, как тя звать-величать? — у неё вдруг прорезался английский выговор. — Голос какой-то слишком уж молоденький.
Я хохотнул.
— Вы мне льстите. — Вежливый, чёрт. — А зовут Холден Колфилд.
Следовало назваться как-либо иначе, но сразу не сообразил.
— Знаете ли, господин Коффл? У меня нету привычки назначать встречи по ночам. Я ведь бабочка дневная.
— Завтра воскресенье.
— Ну и чё? Надоть хорошенько отоспаться. Сами врубаетесь.
— Думаю, по коктейльчику всё же выпить не заказано. Ещё не слишком поздно.
— Да как сказать? Вы дюже любезны. Откуда звоните-то? Где вы щас, ваще-то?
— Я? Из будки.
— А-а, — надолго замолчала. — Ох, господин Коффл, ужасно хотела бы как-нибудь с вами пересечься. Голос дюже приятный. Похоже, вы дюже приятный человечек. Но щас на самом деле поздно.
— А почему бы мне не приехать к вам?
— Да как сказать, ваще-то я бы за. В смысле, прекрасно, кабы заглянули на коктейль, но соседке по комнате, к сожаленью, нездоровится. Весь вечер лежала, а сна ни в одном глазу. И вот только-только задремала, да всё такое. Понимаете?
— Ага. Неприятно.
— Где вы остановились? Давайте встретимся-посидим завтра?
— Завтра у меня не выйдет. Я могу только сейчас. — Вот олух. Зря так сказал.
— Да уж. Ну, страшно жаль.
— Передам ваш привет Эдди.
— Правда? Надеюсь, вы здорово проведёте время в Новом Йорке. Город просто замечтательный.
— Я знаю. Спасибо. Спокойной ночи, — и повесил трубку.
Ё-моё, во лопух! Насчёт посидеть-то почему б не договориться, и вообще?
10
Было ещё довольно рано. Точное время не знаю, но не слишком поздно. Ненавижу ложиться спать, пока вовсе не устал. В общем, открыл чемоданы, вынул чистую рубашку и пошёл в ванную; помывшись, надел её. Дай, думаю, погляжу, чего происходит в «Лавандовой комнате». У них в гостинице ночной кабак под названьем «Лавандовая комната».
Снимаю грязную рубаху — и прям, чёрт побери, чуть не позвонил Фиби. Жутко захотелось с ней поговорить. С кем-то, у кого чердак на месте, понимаете? Но звоня сестрёнке, запросто проколешься — ведь она всего лишь маленькая девочка, уже давно спит, к тому ж трубка вряд ли около неё. Потом думаю: в случае подойдут родители — дам отбой, правда так тоже нельзя. Смекнут, кто звонил. Мама всегда знает: звоню я. Прямо чует. А вообще-то неплохо бы со старушкой Фиби малёк потрепаться.
Жаль вы с ней не знакомы. Вам в жисть не попадалась столь хорошенькая-умненькая девочка. Честно, очень толковая. Как пошла учиться — приносит только отличные отметки. По правде говоря, у нас в семье я единственный тупица. Старший брат Д.Б. — писатель, всё такое. Другой брат Элли, который умер, я вам о нём рассказывал, тот вообще считался первым учеником. Честно — один я тупой. Но посмотрели б вы на Фиби. Волосы у ней рыжеватые, чуток вроде Эллиных, к лету её стригут покороче, она закалывает их за уши. Ушки прям маленькие, хорошенькие. Зимой волосы отрастают. Иногда мама заплетает ей косички, но чаще нет. Честно, очень здорово. Сестрёнке всего десять лет. Она довольно худенькая, вроде меня, но не тощая. Худенькая под коньки на колёсиках. Однажды смотрю из окна, как переходит Пятую улицу по дороге в Сад, и точно — прям создана для коньков на колёсиках. Вам бы она понравилась. В смысле, стоит чего-нибудь ей сказать, прекрасно понимает, на кой чёрт ты вообще о том заговорил. В смысле, её даже не в лом брать с собой куда угодно. Попадёшь с ней, скажем, на вшивый фильм, сразу чувствует: дешёвка. А если не совсем уж фиговый, то понимает: не фиговый. Мы с Д.Б. брали её на французскую ленту «Жена булочника», там ещё Ремю играет. Ей страшно глянулось. Но больше всего любит «39 ступеней» с Робертом Доунатом. Помнит всё проклятое действие наизусть — ведь мы с ней раз десять смотрели. Например, едва старина Доунат приходит в шотландскую усадьбу, ну после того как смывается от ментов, всё такое, Фиби прямо в зале вслух говорит — вместе с чуваком-шотландцем в картине — «Вы едите селёдку?» Все слова знает на память. А после учитель, кто вообще-то немецкий разведчик, показывает Роберту Доунату искорёженный мизинец, но Фиби его опережает — суёт мне в темноте свой мизинчик, держит прям у меня перед носом. В общем, она в порядке. Вам бы Фиби понравилась. Меня беспокоит лишь, что иногда слишком легко возбуждается. Совсем ребёнок, а уже столь впечатлительная. Правда. Ещё всю дорогу пишет книжки. Однако не заканчивает. Все они про крошку Хейзл Уэдерфилд, только старушка Фиби пишет «Хейзел». Крошка Хейзел Уэдерфилд — девочка-сыщик. Якобы сирота, но то и дело возникает её папаша. Это всегда «высокий привлекательный господин лет двадцати от роду». Умора. Старушенция Фиби. Боженькой клянусь, сестрица бы вам понравилась. Совсем ещё была крохотной — а уже столь смышлёная. Мы с Элли частенько брали её в Сад, особенно по воскресеньям. У Элли имелся парусник, с которым он любил играть по воскресеньям; в общем, брали с собой старушку Фиби. И вот она вся из себя в белых перчатках топает между нами, точно самая настоящая дама, и вообще. Мы с Элли заводим беседу про всякую всячину, старушка Фиби слушает. Порой забудешь о ней, эдакой крохе, но она напомнит. Станет всё время встревать. Элли или меня толкнёт, то ль ещё чего, и спросит: «Кто? Кто так сказал? Бобби или дама?» Мы объясним, кто сказал, она кивнёт, продолжит слушать, и вообще. Элли тоже от неё балдел. В смысле, тоже любил. Щас ей десять, уже не малышка, но один хрен её все любят — все, у кого мозги не окончательно ещё отсохли.