Дверь в его комнату оказалась открыта, но я на всякий случай постучал — ну, вежливость выказать, и вообще. А сам вижу: сидит в большом кожаном кресле весь закутанный тем самым одеялом, о котором я только что рассказывал. Услыхав стук, он поднял глаза и закричал:
— Кто там? Колфилд? Входи, дружок!
Не на уроках вечно орёт. Порой это охренительно на мóзги давит.
Вхожу — и тут же пожалел, что вообще припёрся. Старик читает «Атлантический ежемесячник», комната до потолка завалена лекарственными шариками-лепёшками, вся провоняла каплями от насморка. Обстановочка та ещё. Короче, не люблю я больных. А тут ещё на старике Спенсере столь затасканный-вылинявший халат, словно он в нём родился, не иначе. Вообще старики в пижамах и халатах не слишком приятное зрелище. Вечно у них видна старческая узловатая грудь. А ноги! Белые лысые стариковские ноги — ну, видали, наверно, на побережьях там, и вообще.
— Здрасьте, сударь. Получил вашу записку. Большое спасибо.
В писульке он просил до перерыва «зайти на прощанье», а то больше не увидимся.
— Зря переживали. Я бы по любому перед отъездом зашёл.
— Присядь вот здесь, дружок, — он имел в виду кровать. Ну сажусь.
— Как ваш грипп?
— Друг мой, кабы чувствовал себя слегка получше — пришлось бы послать за врачом.
Самому ему шутка весьма понравилась. Аж закатился от смеха. Потом постепенно пришёл в себя и говорит:
— Почему ты не на игре? По-моему, сегодня решающая встреча.
— Точно. Я туда заглянул. Но вообще-то мы с фехтовальщиками только вернулись из Нового Йорка, — ё-моё, кровать у него прям каменная.
Тут он стал чертовски глубокомысленным. Я знал: без этого не обойдётся.
— Итак, ты нас покидаешь?
— Ага. Похоже на то.
А он, как водится, начал кивать. Мне в жизни не попадалось, чтоб кто-нибудь столько кивал. Непонятно лишь, почему — то ль чего обдумывает, то ли просто уже выживший из ума старикан.
— Дружок, а что тебе сказал господин Тёрмер? Вы ведь немного побеседовали, не так ли?
— Побеседовали. Точно. Часа два у него проторчал, не меньше.
— Чего ж он сказал?
— Э… ну, дескать жизнь — игра, и вообще. Мол играть надо по правилам. Всё очень пристойно. В смысле, не особо вздрючился, и вообще. Всё напирал, дескать жизнь — игра, всё такое прочее. Ну, вы понимаете.
— Жизнь действительно игра, дружок. Жизнь действительно игра, в которую надо играть по правилам.
— Да-да. Понимаю. Понимаю.
Игра, чёрт побери. В гробу я видал такие игры. Конечно, ежели попадёшь в обойму с крутыми чуваками, там ещё в общем-то как-то похоже на игру, согласен. Но на другой стороне, где нет ни одного крутого, особо не разыграешься. Какая тут к чёрту игра?
— Господин Тёрмер уже написал родителям?
— Сказал, напишет в понедельник.
— А ты сам им не сообщил?
— Не-а, не сообщил — да я уже в среду вечером, наверно, приеду домой и с ними увижусь.
— И как они, по-твоему, к такой новости отнесутся?
— Ну как… осерчают. Наверняка осерчают. Вроде б уже четвёртая школа, где учился. — Я тряхнул головой. Довольно часто ей встряхиваю. — Вот ё-моё, — говорю. «Ё-моё» тоже частенько употребляю. Отчасти из-за вшивого словарного запаса, отчасти поскольку иногда веду себя не по возрасту глупо. Тогда мне было шестнадцать, щас семнадцать, но порой веду себя, словно едва стукнуло тринадцать. Вся хохма в чём: рост у меня сто восемьдесят девять сантиметров, да ещё седина. Честно. С одной стороны головы — правой — полным-полно седых волос. С самого детства. А я всё ещё подчас веду себя, точно мне лет двенадцать. Все так говорят, чаще других — отец. Конечно, отчасти они правы, но это не вся правда. Люди вечно думают, мол вот она, вся правда. Честно говоря, мне до фени; просто утомляет, когда просят стать повзрослее. Ведь порой веду себя гораздо взрослее собственного возраста — точно вам говорю — но эдакого сроду никто не замечает. Люди вообще ни в жисть ни хрена не замечают.