И поднявшись с кровати, пошёл звонить г-ну Антолини — чуваку, который вёл у нас английский язык в Элктоновых Холмах. Теперь живёт в Новом Йорке. Ушёл из Элктоновых Холмов преподавать английский в вузе.
— Звякнуть надо, — говорю Фиби. — Ща вернусь. Пободрствуй. — Не хотел, чтоб заснула, пока торчу в гостиной. Само собой, и без того не стала бы спать, но на всякий случай попросил, просто для уверенности.
Уже шагнул к двери, но вдруг старушка Фиби окликнула:
— Холден!
Оборачиваюсь.
Снова сидит как бы прямо. Жутко всё же хорошенькая.
— Я, — говорит, — беру уроки рыганья у одной девочки, Филлис Маргулис. Послушай.
Короче, прислушался — и чего-то услыхал, но не очень впечатляющее.
— Здоровско, — говорю.
И пошёл в гостиную звонить прежнему учителю, г-ну Антолини.
23
На проводе висел недолго — из опасенья, мол посреди разговора ввалятся предки да застукают. Но обошлось. Г-н Антолини разговаривал весьма любезно. Предложил, коль мне охота, ехать прямо к ним. Небось, разбудил и его самого, и жену, поскольку адски долго не снимали трубку. Он сразу спросил, не стряслось ли какой беды, но я успокоил. Однако поведал, дескать вылетел из Пенси. На хрена, думаю, темнить-то? Чувак только Господа Бога помянул, и всё. Вообще-то он довольно остроумный. Короче, велел ехать прямо к ним — раз надо.
Пожалуй, г-н Антолини лучший учитель изо всех, какие мне попадались. Ещё довольно молодой чувак — чуть старше Д.Б., — и с ним не в лом поприкалываться, нисколько не теряя к нему уваженья. Именно он в конце концов поднял Джеймза Касла — ну парня, выпрыгнувшего из окна, я вам рассказывал. Старина Антолини пощупал у него пульс, всё такое, после снял плащ, прикрыл Джеймза Касла, сам отнёс к врачу. И по фигу, что весь плащ испачкается кровью.
Возвращаюсь в комнату Д.Б., а старушка Фиби включила приёмник. Передают наигрыши для плясок. Правда, работает очень тихо, дабы не разбудить служанку. Посмотрели б вы на неё. Вылезя из-под одеяла, сидит прям посреди кровати, а ноги заплела — ну, словно йог какой-нибудь. И пиликанье слушает. Просто отпад.
— Иди, — говорю. — Хочешь поплясать?
Ещё совсем маленькой я учил её круженью, всякому такому. Двигается она здорово. В смысле, просто показал несколько ходов. А вообще-то сама наловчилась. Человека ведь нельзя научить, как надо плясать.
— Ты же, — говорит, — в туфлях.
— Сниму. Давай.
Пулей выскочила из кровати, подождала, пока разуюсь, и мы немного покружили. У ней впрямь обалденно клёво выходит. Вообще-то не люблю людей, пляшущих с детьми; вид обычно просто ужасный. В смысле, сидишь где-либо в кабаке, а какой-то старпер выводит на площадку маленькую дочку. Вечно у неё сзади по оплошности задрано платье, к тому ж вообще девчонка ни хрена двигаться не умеет — короче, смотреть противно — но мы с Фиби на людях не вылазим. Так — дома дурака валяем. Но с нею-то случай особый, она-то как раз плясать умеет. Всё улавливает, куда ни поведи. Даже мои длиннющие ноги не мешают — в смысле, нужно лишь адски крепко её держать. Совсем не отстаёт. Хоть делай всякие переходы или какие-нибудь допотопные прикольчики, даже джиттербаг не слабó чуток отчебучить — всё равно успевает. Танго — и то сладит, чёрт побери.
Пляски четыре кружили. В перерывах она уморительная, бесёнок. Просто стоит в исходном положеньи. Даже не разговаривает, и вообще. Обоим надо, замерев, ждать, пока лабухи снова заиграют. Отпад. Но смеяться, само собой, тоже нельзя.
Короче, сплясали вещи четыре; я выключил приёмник. Старушка Фиби, запрыгнув обратно в кровать, влезла под одеяло.
— У меня уже лучше выходит, правда? — спрашивает.
— Ещё бы!
А сам снова сел на кровать. Дышу прям с трудом. Надо же столь адски укуриться — никакой дыхалки не осталось. А ей — хоть бы хны.
— Пощупай мой лоб, — вдруг говорит.
— Зачем?
— Пощупай. Просто тронь по-быстрому.
Дотрагиваюсь. Но ни шиша не почувствовал.
— Пылает? — спрашивает.
— Нет. А должен?
— Ага… ща’сделаю. Ну-ка ещё раз.
Я опять тронул, но так ни фига и не уловил, а сам говорю:
— Вроде б уже начинает, — не хочу, дабы у неё развился проклятый зажим.
Она кивнула:
— Запросто нагоню выше тернометра.
— Термометра. Кто тебе сказал?
— Научила Элис Холмборг. Надо скрестить ноги, задержать дыханье и думать про чего-нибудь очень-очень горячее. Про отопленье, иль ещё чего. Тогда весь лоб становится прям горячим-горячим — запросто даже пальцы кому-нибудь обжечь.