Ещё сильней заревела. А я обрадовался. Вдруг захотел, дабы плакала, пока глаза не вытекут. Прям почти её ненавидел. Думаю, в основном из-за того, что не сыграла бы в постановке, кабы со мной уехала.
— Пошли, — говорю, и стал подниматься по лестнице к выставке. Сдам, думаю, чемодан хренов на вешалку, а в три часа, после уроков, заберёт. Не тащить же его с собой на занятья — ежу понятно. — Пошли — кому говорят?
Даже не пошевелилась. Со мной, видите ли, не желает. В общем, сам побрёл сдал чемодан в раздевалку, потом опять спустился. Она всё стоит у лестницы, но едва подошёл — повернулась затылком. Вот уж в чём искусница. В смысле, хребтиной поворачиваться, чуть только на неё находит.
— Я никуда не уезжаю. Передумал. Короче, прекращай ныть и заткнись, — самое смешное, вовсе уж и не плачет. Но я один хрен сказал. — Пом. Пройдусь с тобой до школы. Давай-давай. А то опоздаешь.
Даже не думает отвечать, и вообще. Вроде как хотел взять её за лапу, но она увернулась. Да всё отворачивается.
— Ты пообедала? Обедала уже?
Нет, не желает отвечать. Вдруг взяла, сняла красную охотничью кепку — ну, которую я подарил — и вроде б швырнула мне прям в лицо. А сама снова повернулась задом. Я аж весь передёрнулся, но ни фига не сказал. Просто поднял кепку и сунул в карман куртки.
— Пойдём, слышишь? Провожу тебя на учёбу.
— Не пойду я ни на какую учёбу.
Ну как воспринимать эдакие закидоны? Просто постоял минуту-другую. Затем говорю:
— Почему это не пойдёшь? Ты ж намерена участвовать в постановке? Хочешь ведь играть Бенедикта Арнолда?
— Не-а.
— Нет хочешь. Однозначно хочешь. Давай-давай, пойдём по-быстрому… Во-первых, я никуда не уезжаю, сказал же. Иду домой. Провожу тебя до учёбы — и сразу домой. Сперва заберу с вокзала чемоданы, а оттуда прямо…
— Говорю же: не пойду ни на какую учёбу. Ты делай, чего тебе охота, а я ни на какую учёбу не пойду. Вот и заткнись.
Первый раз в жизни сказала мне «заткнись». Ужасное слово! Господи, сколь жутко звучит! Хуже самых грубых ругательств. К тому ж всё ещё на меня не смотрит, а всякий раз как вроде бы пытаюсь положить ей руку на плечо, и т. д., прям выскальзывает.
— Слушай, не хочешь пройтись? — спрашиваю. — Давай гульнём до зверинца? В случае разрешу не идти сегодня на занятья, а просто погуляем, перестанешь выкобениваться?
Она по-прежнему со мной не разговаривала, потому опять спрашиваю:
— Положим, разрешу пропустить сегодня уроки да чуток погулять — бросишь дурацкие приколы? Пойдёшь завтра учиться, как хорошая девочка?
— Посмотрю, — говорит.
И тут же рванула к чёрту через улицу. Даже не глянула, едут ли тачки. Иногда прям чокнутая.
Но я не попёрся за ней. Знал: она пойдёт за мной, посему двинул к зверинцу по одной стороне улицы, а Фиби — по другой чёртовой стороне. На меня даже вниманья не обращает, но наверно уголком прибабахнутого глаза косится, куда иду, и вообще. Короче, так до самого зверинца и брели. Я только беспокоился, пока проезжали двойные автобусы — ведь не видно противоположную сторону улицы да где там сестра, чёрт побери. У входа крикнул:
— Фиби! Иду в зверинец! Дуй сюда!
Даже голову не повернула, но, понятное дело, слышала; спускаясь по ступенькам, я обернулся и увидел, как переходит улицу, поспешает за мной, и тэдэ.
Народу в зверинец занесло не много — погода-то вшивоватая, — но несколько человек топталось вокруг пруда с морскими львами, и вообще. Я как бы прошагал мимо, а старушка Фиби остановилась, сделав вид, якобы наблюдает кормёжку морских львов — тамошний чувак бросал им рыбу, — словом, я повернул обратно. Хороший, думаю, случай снова соединиться. Подошёл, встал вроде б сзади да как бы положил ей руки на плечи, но она, присев, выскользнула — вредничать мастерица. Пока львов кормили, просто там стояла, а я — позади. Больше не притрагиваясь, и вообще — а то возьмёт да по-настоящему обиду затаит. У ребятишек собственные заморочки. С ними нужен глаз да глаз.
Мы насмотрелись на морских львов; теперь Фиби шла не совсем рядом со мной, но и не столь уж далеко: я вроде б с одной стороны дорожки, она — с другой. Не шибко замечательно, но всё лучше, нежели за тыщу шагов, как прежде. Немного поглазели на медведей — у них там эдакая горка — правда, ни шиша особенного не увидали. Снаружи лежал только один медведь, белый. А второй — бурый — заполз в паскудную пещеру и вылазить не желает. Только зад торчит. Рядом со мной стоял мальчишка в пастушьей шляпе, съехавшей чуть не на уши, и нудил отцу:
— Пусть он выйдет, пап. Ну вытащи его оттуда.