— Ладно, — Сонхун пожал плечами и встал, не желая препираться. Он забрал свой рюкзак и вышел, даже не прощаясь, только сказал что-то едва различимое мужчине, запирающему дверь.
Хёнун просто был крайне расстроен и не мог сдерживать своих слов. Тем не менее он решил всё-таки посмотреть то, что, как объяснил Сонхун, являлось посылкой Джихо. Сначала его сердце затрепетало, но затем сокрушительное осознание обрушилось на него ливнем с грозой — эта умная прелесть не пришла, потому что боялась его. Он даже не понял, когда успел стал чудовищем, отпугивающим людей. Но он сел на диван и взял передачку, достаточно большую.
В ней был комплект постельного, нательное новое бельё, всё ещё в упаковке, а ещё пачка сигарет. Но снизу было что-то ещё. Дрожащими руками он достал переданные вещи, проверенные перед попаданием в изолятор — он сейчас злился на этих тупорылых гадов, которые посмели трогать вещи от этой прекрасной девушки, — снизу был комплект для душа с энергетическим комплексом и ментолом, мочалка, а ещё его ученические тетради вместе с принадлежностями. Хёнун нахмурился и сунул руку в коробку, доставая оттуда брелок с изображением бладжера. Ещё он заметил торчащий лист из одной тетради, достал его.
«Если ты это читаешь, значит, Сонхун не солгал мне и отдал передачу. Никогда в своей жизни я не подумала о том, что стану кому-то собирать посылку в тюрьму, но ты особенный, видимо. Извини, не в тюрьму, а в изолятор, я не хотела тебя задеть, просто это уже моё седьмое письмо, которое я переписываю из-за неосторожных слов и ошибок. Здесь есть всё необходимое для тебя, я всё купила сама и ты мне ничего не должен. И брелок… ты же увидел его, да?»
Хёнун на этот моменте оторвался ненадолго от записки, чтобы снова посмотреть на металлический бладжер, сверкающий на свету.
«Прими это как мой залог. Прошу тебя, не предавай мои ожидания. Вернись в академию. Докажи, что ты не чудовище. Я знаю, что нравлюсь тебе, этого не знает только идиот. Но я просто не смогу (и не хочу, если честно) ответить тебе, если ты попадёшь в тюрьму. Я не хочу быть дурой, Хёнун. Я не стану тебя ждать. Но я могу подумать над всем, если ты докажешь мне, что ты не виновен».
Хёнун сжал в руке брелок и почувствовал слёзы, а затем злость, очень много злости к самому себе. Как он мог теперь оправдать себя? И как его оправдают другие?
⟡ ⟡ ⟡
Когда снег на прилежащей территории полностью оттаял, на выходных ученики выбрались на улицу, чтобы погулять, поиграть на свежем воздухе, дети носились туда-сюда, а садовники приводили сады и лиственные скульптуры в нормальный вид. Перед зданием академии снова устроят палаточный островок и ярмарки, повсюду будут сидеть студенты, отдыхая. Скорее всего, после фестиваля цветения тут уже всё будет готово, и школа приобретёт прекрасный вид, украшенная под стать весенним праздникам.
Бомгю стоял перед поминальным столом. Окрашенная в чёрно-белый фотография с Чонсу шевелилась, и на ней парень заливисто смеялся, пока друзья его обливали струями воды из волшебных палочек. Бомгю прекрасно помнил этот день.
— Я не понимаю, как англоязычные меломаны слушают музыку на английском. Это же ужасно — понимать всю тупость песен, — признавался Чонсу, лёжа на траве под поцелуями солнца. Он раскинулся так, что одна его нога залетела на бедро сидящего рядом Бомгю. Тогда у Чхве ещё были короткие, выгоревшие на солнце волосы, а ему самому было шестнадцать.
— Ты сам слушаешь NO:EL’я, о чём ты говоришь?
— Это другое. Что ты вообще понимаешь в хип-хопе? Слушаешь своих смазливых безупречных мальчиков, у которых в жизни ни одного скандала.
— Лучше так, чем слушать рэпера, который сел в тюрьму за драку.
— Ой, да иди ты, — фыркнул Чонсу и поморщился, понимая, что вдруг на него упала тень. Открыл глаза и испугался, увидев нависающего над ними Джисока. — О, Будда! Ты чего тут встал? Всё солнце мне загораживаешь.
— Между прочим, — он поправил очки и сел около Бомгю, — у всех вкусовые предпочтения разные. Я слышал, твой друг любит классику? — спросил он у Гю, подразумевая Ёнджуна. — Прекрасный вкус. Я вот из классики люблю…
— Да всем всё равно, Джисок-и! — беззлобно подскочил Чонсу, ударив ляшками по земле. Нет, он не был грубым, просто немного наглым и неконтролируемым. Но это никого не задевало, ведь он никогда не стал бы делать вещи, которые обижали бы других.
— Да только на тебя одного никому не всё равно, — пробурчал Джисок, отклонившись назад.
— Ну естественно, ты видел меня? — он встал, чтобы покрасоваться. Да вот так покрасовался, что даже не заметил подошедшего Сынмина, а ещё не уловил заговорщических взглядов друзей, которые сокрыли приближение трагедии. И секунда — Чонсу замер, облитый водой после сказанного весёлым тоном «агуаменти».
Бомгю зажёг деревянную палочку и вставил в чашу с пеплом, и тонкая нить дыма заструилась вихрями, поднимаясь к потолку. Здесь было много вещей, подарков, цветов, открыток и посланий, которые, если верить Будде, Чонсу обязательно прочитает в следующей жизни. И станет он прекрасным, чистым и счастливым человеком.
— Эй, Бомгю-я, ты слышишь меня? Ау, — неловко развеял тишину Сынмин, наконец-то достучавшись до парня. Чхве заморгал и отвлёкся от фотографии на столе. Его друг немного похудел за всё время, его глаза были грустными, несмотря на лёгкую и непринуждённую улыбку.
— Что такое, Сынмин?
— Ты показался мне очень грустным. Мы не общались всю неделю, мне показалось… ты избегаешь нас, — неловко признался он. — Джисок тоже так подумал… Эм… Я рад, что смог отыскать тебя и спросить об этом.
— Я не избегаю, просто… Я сейчас не хочу ни с кем общаться, — Бомгю снова посмотрел на оставленные цветы. Среди них были неувядающие цветки алоэ — символ горечи, траура. Таков был язык этого цветка. Они остро выделялись на фоне других, что означали воспоминания, тоску и счастье. Многие желали Чонсу обрести покой и новую жизнь. И только один из гостей был достаточным реалистом, чтобы оставить здесь алоэ.
— Ты в порядке?
— Я не хочу об этом говорить. Но потом я буду в порядке, не переживай.
— Послушай, Бомгю, ты неправильно меня понимаешь, — он положил свою ладонь на чужое плечо и тут же почувствовал, как оно напряглось. — Ты не общаешься даже с Ёнджуном. Такого не было давно. Вы поссорились? Сейчас? Серьёзно?
— Сынмин, — Бом хмуро дёрнул плечом и взялся за лямку сумки, теперь уже вперившись взглядом в нарушителя покоя и границ. — Прошу тебя, не лезь туда, куда просят не лезть. Я сказал, что не хочу это обсуждать.
Он ушёл куда-то вглубь школы, пока Сынмин, оставшийся около стола покойного друга и соседа, скрестил руки на груди, хмыкнув.
— Этот парень иногда слишком много о себе думает, — и мазнул взглядом по столу, всё ещё ощущая тоску по погибшему другу. Это определённо было больно.
Бомгю же шёл просто потому, что хотел убежать и скрыться от глаз тех, кому он в сегодняшний день мог понадобиться. Мало того, что к нему постоянно приставали авроры, а ещё дисциплинарный комитет, созванный для разговора с отобранными учениками, так ещё и недальновидные друзья совались к нему в душу и пытались расковырять. На самом деле, они, правда, с Ёнджуном не общались уже почти неделю, но это не значит, что он не думал о лучшем друге и не хотел написать. Хотел. Но не знал, что.
Он действительно избегал всех, кого мог, пускай не хотел признаваться в этом, и сильнее всех избегал он Сонхуна с Тэхёном, которые потребуют от него известий по поводу арканума. Он ничего стоящего не узнал, но такой ответ никого не устроит — Сонхун привык обладать всей информацией, потому что думал, что остальные могут пропустить что-то или посчитать какой-то момент неважным. Он был копией своего отца, естественно — такой же упрямый, умный и осмотрительный. С Тэхёном он дело иметь не хотел, потому что этот парень слишком мило к нему относился, взамен Бомгю дать было нечего. Про остальных людей он не думал. Разве что о Чонгуке, и то — по понятным причинам.
Прятаться в туалете он больше не намерен, так что он отправился в закуток, куда мало кто ходил, потому что то место облюбовала одна очень злобная скульптура Бари — корейской богини, направляющей души покойных людей в лучший для них мир. На самом же деле, она никакой злобной и не была, всё это лишь слухи из-за её истории, пускай за ней закреплены хорошие черты. Просто студенты побаивались всего, что было связано со смертью, особенно в последние дни. Так что он засел там на подоконнике, пока скульптура мечтательно рассматривала подготовку к весне на улице.