На конгрессе психологов в Геттингене с толпой (видимо, подготовленных) наблюдателей провели один интересный эксперимент[50].
Недалеко от места, где проводили конгресс, шло народное гуляние с балом-маскарадом. Внезапно дверь зала, в котором заседали участники конгресса, распахнулась, и в зал ворвался клоун, за которым гнался разъяренный негр с револьвером в руке. Завязалась драка. Клоун упал, негр на него набросился, выстрелил, после чего оба выбежали из зала. Все происходящее заняло не более двадцати секунд.
Президент попросил присутствующих немедленно все записать, поскольку было ясно, что грядет судебное расследование. Из 40 присланных отчетов только в одном оказалось менее 20 % ошибок при описании основных фактов, в четырнадцати содержалось от 20 % до 40 % ошибок, в двенадцати от 40 % до 50 %, а в тринадцати ошибок было более 50 %. Причем в двадцати четырех отчетах 10 % деталей были чистой воды выдумкой, и эта пропорция увеличивалась в десяти отчетах и уменьшалась в шести. Если вкратце, четверть отчетов оказались ложными.
Само собой разумеется, что все было заранее спланировано и предварительно даже сфотографировано. В результате: десять ложных отчетов следует отнести к разряду сказок и легенд, двадцать четыре отчета являются полуправдой, и лишь шесть могут считаться более-менее точным свидетельством.
Выходит, что из сорока опытных наблюдателей, ответственно зафиксировавших событие, которое только что развернулось у них на глазах, подавляющее большинство увидело то, чего не было. Тогда что же эти люди увидели? Казалось бы, легче рассказать, что произошло, чем выдумать то, чего не было. На самом деле каждый увидел свой стереотип такой потасовки. За жизнь у человека складывается ряд образов, как именно люди скандалят и дерутся; эти образы и мелькали перед глазами. У одного эти образы заместили менее 20 % реально происходящего события, у тринадцати – более половины. У тридцати четырех из сорока присутствующих стереотипы вытеснили из памяти по крайней мере одну десятую часть развернувшейся сцены.
Один выдающийся искусствовед как-то сказал, что «поскольку объект может принимать разнообразную форму, и это разнообразие практически не поддается исчислению… поскольку мы не обладаем достаточной чуткостью и вниманием, сложно ожидать, что характеристики и очертания объектов будут для нас столь ясными и точными, чтобы мы могли вспомнить их, когда заблагорассудится. За исключением тех стереотипных форм, что одолжило нам искусство»[51]. Однако истина даже шире. Ведь одолженные этому миру стереотипные формы проистекают не только от искусства – то есть живописи, скульптуры и литературы, но и от наших нравственных норм, общественной философии и политических дискуссий. Замените в следующем отрывке Бернарда Бернсона слово «искусство» словами «политика», «бизнес» и «общество», и они останутся столь же правдивы: «…если годы, что мы посвятили изучению различных школ искусства, не научили нас видеть своими глазами, мы приобретем привычку придавать всему, на что смотрим, формы, заимствованные из того вида искусства, с которым знакомы. Таков наш эталон художественной реальности. И если кто-то нам покажет формы и цвета, которые не получится вмиг сопоставить с нашим жалким запасом банальных форм и оттенков, мы неодобрительно покачаем головами в знак того, что он не смог воспроизвести вещи в таком виде, в каком они (мы точно знаем) существуют на самом деле».
Бернсон говорит, что мы испытываем неудовольствие, когда художник «отображает предметы не так, как видим их мы», и рассказывает о трудности восприятия искусства Средневековья, поскольку с тех пор «наше видение формы изменилось тысячу раз»[52]. Далее он на примере человеческой фигуры демонстрирует, как нас научили видеть то, что мы видим. «Созданный Донателло и Мазаччо и санкционированный гуманистами новый канон человеческой фигуры и черт лица… представил правящим классам того времени тип человека, который мог одержать победу в сражении человеческих сил… Разве был кто-то в силах пробиться сквозь это новое стандартное представление и из окружающего художника хаоса выбрать формы, отражающие реальность убедительнее, чем то, что уже было начертано гениями? Нет. Люди волей-неволей вынуждены были смотреть на вещи именно так, а не иначе, видеть только запечатленные формы, любить только данные им идеалы…»[53].
Если нельзя полностью понять поступки людей, пока не узнаешь, что, по их мнению, знают они, то справедливости ради нужно оценить не только информацию, которой они располагали, но и умы, через которые они эту информацию фильтровали. Ведь все эти общепринятые образцы, сложившиеся модели, стандартные варианты просто-напросто перехватывают информацию на пути к сознанию. Например, американизация, по крайней мере внешне, – это замена европейских стереотипов американскими. Поэтому крестьянин, который мог бы видеть в своем хозяине – господина, а в работодателе – феодала, вследствие американизации начинает воспринимать и хозяина, и работодателя согласно американским стандартам. Это изменяет мышление, а впоследствии, если семена дают всходы, изменяет и общее восприятие. Теперь глаза видят иначе. Одна почтенная дама как-то призналась: стереотипы столь значимы, что когда ее собственные стереотипы не срабатывают, она не может принять, что человек человеку – брат, а над всеми царство божие: «Удивительно, как на нас влияет одежда. Она создает атмосферу и психологическую, и социальную. Разве можно ожидать американизма от человека, который настаивает, что одеваться нужно у лондонского портного? Даже пища влияет на формирование духа. Какое американское сознание может вырасти в атмосфере квашеной капусты и лимбургского сыра? А какого американизма стоит ожидать от человека, от которого разит чесноком?»[54]
50
52
См. также комментарии автора к «Dante's Visual Images, and His Early Illustrators» в его работе «The Study and Criticism of Italian Art» (p. 13): «Мы не можем не одеть Вергилия как римлянина, не придать ему „классический профиль“ и „статную осанку“. Но дантовский образ Вергилия был, скорее всего, не менее средневековым, и основанным на ответственной реконструкции античности не более, чем все представление Данте о римском поэте. Иллюстраторы 14 века изображали Вергилия в образе средневекового ученого, в мантии и шапочке, и нет причины, по которой образ Вергилия в глазах Данте должен был быть каким-то иным».