Миссис Гумбейнер обратила внимание своего супруга на личность с серым лицом.
— Ты думаешь, может, он имеет какое дело? — спросила она. — Как по мне, так он странно ходит.
— Идет как голем, — безразлично сказал м-р Гумбейнер. Старуха была раздражена.
— Ну я не знаю, — ответила она, — я думаю, он ходит как твой двоюродный братец.
Старик сердито сжал губы и пожевал мундштук трубки.
Личность с серым лицом прошагала по бетонной дорожке, поднялась по ступенькам крыльца веранды и уселась в кресло. Старый м-р Гумбейнер ее игнорировал. Его жена уставилась на чужака.
— Человек приходит без здрасьте, без до свидания, без как поживаете, садится, как вроде он дома… Кресло удобное? — спросила она. — Так, может, еще и чашечку чая?
Она повернулась к мужу.
— Таки скажи что-нибудь, Гумбейнер! — потребовала она. — Или ты таки сделан из дерева?
Старик медленно улыбнулся, слабо, но триумфально.
— Почему это я должен что-то говорить? — спросил он в пустое пространство. — И кто я такой? Никто — вот кто!
Чужак заговорил. Его голос был хриплый и монотонный.
— Когда вы узнаете, кто, или вернее, что я есть, то от страха ваша плоть расплавится на ваших костях.
Он обнажил фарфоровые зубы.
— Не трогай мои кости! — закричала старуха. — Этот нахал набрался наглости и говорит мне о моих костях!
— Вы затрясетесь от ужаса, — сказал чужак.
Старая миссис Гумбейнер ответила, что она надеется, что ему удастся дожить до этого времени. Она снова повернулась к мужу.
— Гумбейнер, ты когда подстрижешь газоны?
— Все человечество… — начал чужак.
— Ша! Я говорю со своим мужем… Он как-то чудно говорит, Гумбейнер, нет?
— Наверно, иностранец, — согласился м-р Гумбейнер благодушно.
— Ты как думаешь? — миссис Гумбейнер окинула чужака мимолетным взглядом. — У него таки очень плохой цвет лица, неббих. Я думаю, он приехал в Калифорнию ради поправки здоровья.
— Несчастья, боль, печаль, любовь, горести — все это ничто для…
М-р Гумбейнер прервал чужака.
— Желчный пузырь, — сказал он. — Гинзбург, что живет около ди шуле, выглядел в точности так же до операции. Они пригласили для него двух профессоров и день и ночь около него была сиделка.
— Я не человек! — громко предупредил чужак.
— Гинзбург сказал мне, что его сыну это обошлось в три тысячи семьсот пятьдесят долларов. «Папочка,—говорил ему сын, — для тебя я пойду на любые расходы, только поправляйся!».
— Я — не человек!
— Вот это, я понимаю, сын! — продолжала старуха, кивая головой. — Золотое сердце, чистое золото!
Она глянула на чужестранца.
— Ну хорошо, хорошо. Я расслышала с первого раза. Гумбейнер! Я тебя спрашиваю! Когда ты подстрижешь газоны?
— В среду, оддер может быть, в четверг к соседям придет японец. Его профессия — подстригать газоны — моя профессия — быть стекольщиком — на пенсии. У меня осталось мало сил для работы — и я отдыхаю.
— Между мной и человечеством неизбежно возникнет ненависть, — продолжал чужак. — Когда я скажу вам, что я есть, плоть расплавится…
Говорил, уже говорил это, — прервал м-р Гумбейнер.
— В Чикаго, где зимы были холодные и злые, как сердце русского царя, — зудела старуха, — ты имел сил достаточно для того, чтобы таскать рамы со стеклами с утра до вечера. А в Калифорнии с ее золотым солнцем ты не имеешь сил для того, чтобы подстричь газоны, когда жена просит. Или мне позвать японца, чтоб тебе ужин готовить?
— Тридцать лет профессор Оллардайс потратил, уточняя свою теорию. Электроника, нейроника…
— Слушай, как он образованно говорит, — сказал м-р Гумбейнер с восхищением. — Может быть, он приехал в здешний университет?
— Если да, так может, он знает Бада? — предположила его супруга.
— Возможно, они учатся на одном курсе и он пришел поговорить с ним насчет домашнего задания? А?
— Ну, конечно, он должен быть на том же курсе. Сколько там курсов? Пять ин ганцен: Бад показывал мне свою зачетку.
Она стала считать на пальцах:
— Оценка Телеграмм и Критицизм, Проектирование Маленьких Лодок, Социальное Приспособление, Американский Танец… Американский Танец… ну, Гумбейнер!..