Внес ли он свою лепту в реку знаний человечества, оставил ли что-то в наследство будущим поколениям? Этот вопрос заставил его поежиться. Да, он пытался открыть что-то новое. Он писал статьи и читал лекции. Но все же в большей степени он был наблюдатель, а не деятель. Слишком много лет он плыл по течению, проявляя интерес то к одному предмету, то к другому. В иные моменты он отступал, не осмелившись взять на себя риск, и сильно страдал от ударов, которые наносила ему жизнь. Он не сделал всего, что было в его силах, чтобы передать свои дары тем, кто будет жить после него.
Удалось ли ему стать выше земной суеты? Нет. Он всегда чувствовал, что есть нечто по ту сторону жизни, какой ее описывает наука. Он, пожалуй, верил в Бога, существующего где-то по ту сторону времени и пространства. Но он так и не стал религиозным человеком. Он всегда жил мирской жизнью и, к несчастью, ни разу не ощутил присутствия божества.
Любил ли он? Да. Единственное, что было постоянного в его взрослой жизни, – это любовь к хорошей женщине, его жене, и восхищение ею. Он знал и понимал, что Эрика не могла ответить ему любовью той же силы и самоотверженности. Он понимал, что она всегда затмевала его, и он шел по жизни по пути, который проложила она. Он знал, что порой она теряла к нему интерес, и тогда для него начинались годы одиночества, как это было в среднюю пору их брака. Но теперь это не имело никакого значения. В конце жизни он понял, что его способность всегда оставаться с ней и жертвовать собой ради нее была еще одним его даром. Теперь же, когда он был болен и беспомощен, она сторицей вернула ему свой долг любви и привязанности. Если бы они были женаты только один последний месяц и она с такой же самоотверженностью ухаживала бы за ним, как делает это сейчас, то он бы и тогда считал, что жизнь прожита не напрасно. Его любовь к Эрике становилась все больше по мере того, как все меньше и меньше часов оставалось ему до неизбежного конца.
Как раз в этот момент Эрика вышла на крыльцо и спросила, не вынести ли ему обед на крыльцо.
– О, уже время обедать? – удивился Гарольд.
– Да, – ответила Эрика и пошла обратно на кухню, чтобы принести ему холодной курицы с жареной картошкой. Она исчезла в доме, оставив Гарольда наедине с его грезами. Перед его внутренним взором замелькали картины уходящей жизни, а все вопросы, которые он задавал жизни, как и все ее ответы, растворились и остались только чистые ощущения. Он словно оказался на концерте или в кино. Осознание своей личности полностью испарилось. Это было как в детстве, когда он часами катал по полу игрушечный грузовик, увлеченный игрой до полного самозабвения.
Эрика вышла на крыльцо и уронила принесенный для Гарольда поднос. Громко вскрикнув, она бросилась к мужу и схватила его за руку. Тело его обмякло, он был совершенно неподвижен и не подавал признаков жизни. Голова его упала на грудь, из угла рта стекала струйка слюны. Эрика заглянула ему в глаза, в глаза, в которые она смотрела много десятилетий, но он не ответил ей, как обычно, теплым, любящим взглядом. Однако он еще дышал. Эрика хотела броситься к телефону, но Гарольд вдруг крепко ухватил ее за руку. Не отрывая взгляда от его лица, Эрика села рядом и расплакалась.
Гарольд был без сознания, но еще жив. В мозгу его один за другим мелькали образы, подобные тем, что мы видим, засыпая. Они сменялись совершенно хаотически. Теперь он воспринимал образы не так, как раньше, он ощущал их без слов и помимо слов. Он как бы видел всю картину сразу, а не каждый образ в отдельности. Мы бы сказали, что в этот момент он видел, как импрессионист, а не как аналитик. Он чувствовал присутствие чего-то чрезвычайно важного.
Если бы мне пришлось описывать образы, мелькавшие в затухающем сознании Гарольда, я расположил бы их на бумаге в определенной последовательности, но Гарольд видел их совсем не так. Он видел тропинку, по которой он в детстве катался на велосипеде, и одновременно – горы, видневшиеся вдали. Вот он с мамой делает уроки – и одновременно играет в футбол на школьной спортплощадке. Он снова произносил все речи, которые произнес, выслушивал все комплименты, занимался сексом, читал книги и заново переживал моменты озарений.
Казалось, еще несколько секунд, и сознание снова вспыхнет в его мозгу. Он слышал, что Эрика плачет, и на него накатила волна сострадания. Водовороты, кипевшие всю жизнь в душе каждого из них, сейчас слились в один. Ее горе, ее переживания переливались из ее сознания в его подсознательный мир. Весь осознанный порядок, все категории исчезли, испарились без следа. Их затопила волна безбрежной нежности. Гарольд лишился способности концентрировать внимание, но зато неизмеримо возросла его способность к проникновению в души других. Его отношение к Эрике стало совсем непосредственным, ему больше не нужны были слова. Не было ни раздумий, ни осторожности, ни притязаний, ни надежд на будущее, ни былых упреков. Остались лишь Я и Ты. Это было единство чистого бытия. Высшая ступень познания. Слияние душ. В этот миг он не задавал себе вопроса о смысле жизни – он получил на него окончательный ответ.