Один из лидеров научного сообщества Англии Френсис Гальтон указывал, что, вытеснив церковников с высших статусов социальной иерархии, можно будет создать «во всем королевстве разновидность научного священничества, чьими главными функциями будет охрана здоровья и благосостояния нации в самом широком смысле слова и жалованье которого будет соответствовать важности и разнообразию этих функций» [4, с. 82].
Наука, продолжая оставаться источником идей и методов для легитимации политического порядка, превратилась одновременно в исключительно влиятельный социальный институт. Научное сообщество стало крупной социальной группой со специфическими интересами и ценностями и специфическими характеристиками внутренней организации и способов политического действия. Ученые стали не только выполнять социальный заказ, но и проводить в жизнь свои социальные интересы (в частности, как говорил Гальтон, «добиваться достойного жалования»)[42].
Какие же главные средства господства предоставила (и продолжает предоставлять) наука западному индустриальному обществу[43]? Эти средства заключаются и в самом корпусе научного знания, и в методе мышления (научный рационализм), и в созданных наукой знаковых системах, и в непосредственных действиях и жестах ученых как авторитетной социальной группы. Поскольку речь идет о системе средств, очередность рассмотрения не означает иерархии их важности.
Прежде всего, скажем об инструментах мышления и коммуникации. Наука создала новый язык (и непрерывно его обновляет). В том искусственном мире культуры, который окружает человека, выделяется мир слов — логосфера. Она включает в себя язык как средство общения и всех форм «вербального мышления», в котором мысли облекаются в слова.
Язык как система понятий, слов (имен), в которых человек воспринимает мир и общество, есть самое главное средство подчинения.
«Мы — рабы слов», — сказал Маркс, а потом это буквально повторил Ницше. Одним из следствий Научной революции было совершенно новое явление в культуре — сознательное создание новых языков, с их морфологией, грамматикой и синтаксисом. Первопроходцем здесь был Лавуазье, который создал язык химии, но философское значение этого далеко выходило за рамки науки. Предлагая новый, искусственно созданный язык химии, Лавуазье сказал: «Аналитический метод — это язык; язык — это аналитический метод; аналитический метод и язык — синонимы».
Язык стал аналитическим, в то время как раньше он соединял — слова имели многослойный, множественный смысл. Они действовали во многом через коннотацию — порождение словом образов и чувств посредством ассоциации. В Новое время, в новом обществе Запада естественный язык стал заменяться специально создаваемым. Теперь слова стали рациональными, они были очищены от множества уходящих в глубь веков смыслов. Они потеряли святость и ценность (приобретя взамен цену).
«Освобождение» слова (так же, как и «освобождение» знания) означало прежде всего десакрализацию и отделение слова от мира (от вещи). Слово, имя переставало тайно выражать заключенную в вещи первопричину. Отрыв слова от скрытого в вещи смысла был важным шагом в разрушении всего упорядоченного Космоса, в котором жил человек Средневековья и древности. Начав говорить «словами без корня», человек стал жить в разделенном мире, и в мире слов ему стало не на что опереться.
С книгопечатанием устный язык личных отношений был потеснен получением информации через книгу. В Средние века книг было очень мало (в церкви обычно имелся один экземпляр Библии). В университетах за чтение книги бралась плата. Всего за 50 лет книгопечатания, к началу XVI века, в Европе было издано 25–30 тыс. названий книг тиражом около 15 млн экземпляров. Это был переломный момент. На массовой книге стала строиться и новая школа. Индустриальное «общество знания» было цивилизацией книги. В постиндустриальном обществе книга теснится экраном монитора.
При создании нового языка из науки в идеологию, а затем и в обыденный язык перешли в огромном количестве слова-«амебы», прозрачные, не связанные с тканью реальной жизни. Они могут быть вставлены практически в любой контекст, сфера их применимости исключительно широка (примером служит слово прогресс). Это слова, как бы не имеющие корней, не связанные с вещами (миром). Они делятся и размножаются — и пожирают старые слова. Важный признак этих слов-амеб — их кажущаяся «научность». Скажешь коммуникация вместо старого слова общение — и твои банальные мысли подкрепляются авторитетом науки. Начинаешь даже думать, что именно эти слова выражают самые фундаментальные понятия. Слова-амебы — как маленькие ступеньки для восхождения по общественной лестнице, и их применение дает человеку социальные выгоды. Это и объясняет их «пожирающую» способность. В «приличном обществе» человек обязан их использовать.
Характеристики слов-амеб, которые заполнили язык, сегодня хорошо изучены. Предложено около 20 критериев для их различения. Они приобретают «размытую универсальность», обладая в то же время очень малым, а то и нулевым содержанием. Объект, который выражается этим словом, очень трудно определить другими словами — взять снова слово «прогресс», одно из важнейших в современном языке. Отмечено, что эти слова-амебы не имеют исторического измерения, и быстро приобретают интернациональный характер. Именно этот, созданный в науке, язык и стал языком средств массовой информации. Он и воспроизводит человека массы.
Наравне с логосферой в культуре можно выделить особый мир графических и живописных форм, воспринимаемых с помощью зрения — эйдосферу (от греческого слова эйдос — вид, образ). Как правило, они употребляются в совокупности с текстом и числами, что дает многократный кооперативный эффект. Он связан с тем, что соединяются два разных типа восприятия, которые входят в резонанс и взаимно «раскачивают» друг друга. Издавна известно, что добавление к тексту хотя бы небольшой порции зрительных знаков резко снижает порог усилий, необходимых для восприятия сообщения. Например, графики и диаграммы делают гораздо более понятной научную статью, иллюстрация — детскую книгу, картинка — комикс как идеологический продукт для «неграмотного человека массы».
Наука ввела в культуру множество знаковых систем, которые служат средствами убеждения и внушения. Так, мощное воздействие на сознание оказывают географические карты. Карта как способ «свертывания» и соединения разнородной информации обладает не просто огромной, почти мистической эффективностью. Карта имеет не вполне еще объясненное свойство — она «вступает в диалог» с человеком. Она мобилизует пласты неявного знания работающего с нею человека (а по своим запасам неявное, неформализованное знание превышает знание осознанное, выражаемое в словах и цифрах). В то же время карта мобилизует подсознание, гнездящиеся в нем иррациональные установки и предрассудки.
Возможности создать в сознании человека именно тот образ, который нужен идеологам, огромны. Ведь карта — не отражение реальности, как, например, кадр аэрофотосъемки. Это визуальное выражение представления о реальности, переработанного соответственно той или иной теории. В то же время карта — продукт науки и воздействует на сознание человека всем авторитетом научного знания. Для образованного человека этот авторитет столь же непререкаем, как авторитет священных текстов для религиозного фанатика.
Сегодня соединение лого — и эйдосферы получило новые возможности благодаря компьютеру и Интернету. Массы людей получили доступ к текстам с беспрецедентным информативным качеством — в них встроено большое число графических образов (фотографий, диаграмм, графиков и пр.), с которыми можно работать в интерактивном режиме. Эти образы могут быть динамичными и показывать изменение функций как наглядное движение, могут даже сопровождаться звуком и соединять в себе возможности синергического эффекта текста, графики, цвета, пластичности и звука. Сила убеждения и внушения возрастает многократно.
42
Притязания науки как социального института на доминирующую роль в культуре и общественной жизни стали очевидны уже в викторианской Англии. Примечателен в этом отношении ритуал похорон Дарвина в Вестминстерском аббатстве почти в ранге святого. Историки обращают также внимание на все более явный церковный стиль в архитектуре зданий науки: конференц-залы многих викторианских университетов обзавелись готическими окнами и арками, большими органами; некоторые музеи естествознания были построены как «кафедральные соборы Природы».
43
Мы говорим здесь именно о западном «обществе знания» потому, что в нем процесс взаимодействия науки и власти (в том числе через идеологию) представлен в наиболее чистом виде. В идеократических традиционных обществах при модернизации системы господства созданные западной наукой средства сильно изменяются фильтрами местных культур (как это произошло, например, в России с атомизмом и социал-дарвинизмом).