Когда в США только складывался механизм власти с опорой на экспертов, возникали столкновения экспертов с группами населения, несогласными с конкретными проектами[54]. Аргументация ученых в таких случаях утрачивала сдержанный академический тон. Мнения публики квалифицировались как «иррациональные верования», предрассудки, «странные опасения» и т. д. К несогласным представителям элиты обращаются с более вежливым предложением: прежде чем критиковать, изучить техническую сторону вопроса. Л. Виннер замечает, что «этот совет является разновидностью легитимации власти знанием эксперта и, согласно моему опыту, содержит не сколько приглашение расширить познания, сколько предложение капитулировать» [43, с. 81].
Обвинения в иррациональности и некомпетентности «человека с улицы» в вопросах, которые прямо касаются его жизни, — стандартная практика «государства решений». Это — одна из ключевых проблем в социологи «общества знания». При сохранении формально демократических структур это государство становится технократическим. М. Медина в работе, посвященной историческому анализу технократии как типа власти пишет: «Поскольку легитимация власти основана на знаниях специалистов, руководство обществом, основанном на науке и технике, должно находиться в руках научно-технических экспертов. Такая форма правления исключает сама по себе демократическое участие масс, поскольку большинство людей не располагает знаниями, необходимыми для принятия политических решений. Управлять должно небольшое меньшинство технократов, так как лишь они подготовлены для этой роли» [32, с. 164][55].
Обязательным атрибутом эксперта является авторитет (хотя бы и фальшивый), полученный в какой-то области и подтвержденный формальными титулами или хотя бы созданным в общественном мнении мифом. Это — внешний атрибут, необходимый, но не достаточный. Экспертами становятся только люди, которые говорят то и только то, что нужно его политическим заказчикам. Такие эксперты — не обязательно продажные люди (хотя часто это так), просто они отобраны после изучения их установок. Когда их устойчивые установки перестают соответствовать запросам политиков, эти люди перестают быть экспертами (хотя, возможно, их «подбирают» конкуренты прежних патронов). Эксперты, которые могут сказать что-нибудь «не то», вычищаются моментально и необратимо.
Социолог науки Б. Барнес пишет: «Общеизвестно, что ученый, который работает для правительства или для промышленной фирмы, никогда не высказывает публично своего мнения, если нет приказа начальства выступить в защиту интересов организации. И, разумеется, начальство может заставить выполнить это условие, в чем могли убедиться на собственной шкуре многие ученые. Например, как в Великобритании, так и в США эксперты в области ядерной энергетики, которые публично выразили свои технические сомнения, моментально остались без работы» [4, с. 101].
Наконец, существует категория аморальных научных работников, которые соглашаются на роль экспертов=«адвокатов», отдавая себе отчет о губительных последствиях для природы и человека тех технологических или социальных проектов, которые они отстаивают (неважно, идет ли речь о производстве талидомида или о приватизации промышленности). Барнес считает, что решения, наносящие основной ущерб обществу, принимаются не из-за недостатка информации и ошибок ученых, а из-за коррупции. Ошибки, разумеется, тоже случаются, но он оценивает их роль как в сотни и тысячи раз менее значимую, нежели роль подкупа и давления.
«Нет сомнений, что сплошь и рядом теряются сотни миллионов из-за того, что доверяют экспертам, но это несущественная сумма по сравнению с миллиардами, которые политики пускают на ветер вследствие ошибок абсолютно компетентных экспертов, нанятых чтобы поддержать и удовлетворить чьи-то интересы посредством чистой и простой коррупции», — пишет Барнес [4, с. 91].
Рынок есть рынок, и если есть спрос на циничного эксперта — есть и предложение. Барнес пишет: «При том типе общества, в котором мы живем, при нашем уважении к науке и экспертам, существует спрос на экспертов во всех областях. Возможно, было бы правильной, хотя и циничной гипотезой сказать, что если есть спрос, то появятся и „эксперты“, обязанные существовать, поскольку они востребованы и при этом неважно, что они „в действительности знают“… В конце концов, то что у них просят, это сказать авторитетное слово, ибо это единственное, что может дать обоснование и легитимацию. Принять видимость авторитета значит принять видимость науки» [4, с, 91].
Еще важнее то, что политики очень часто могут найти таких ученых, которые искренне поддерживают их точку зрения и при наличии средств могут развить целую систему ее обоснования. То, что ученый как личность придерживается той или иной позиции по какому-то политическому вопросу, никак не связано с нарушением норм познавательного процесса. Проблема в том, что процесс познания в науке — довольно гибкая система, она может незаметно меняться под влиянием идеологических предпочтений. Каким же образом получается, что ученый, искренне занятый поиском истины, может вполне честно, не нарушая логики и не фальсифицируя данных, прийти к совершенно противоположным выводам, чем его коллега, ведущий исследование столь же честно, но исходя из других идеологических предпочтений? И могут ли они в этом случае оба быть оправданы как ученые?
Детальный анализ ряда случаев показывает что да, это вполне нормальное явление. Здесь нет заговора или обмана, которые в принципе можно было бы предотвратить оздоровлением («чисткой») социального института науки. Причины кроются в самой методологии науки как способа познания, имеющего свои ограничения. Это как раз и является важнейшим предупреждением против излишнего доверия к технократическому способу принятия решений. И чем больше эти решения затрагивают моральные ценности и интересы людей, тем более рискованно подпадать под влияние экспертов.
Прежде всего, очевидной причиной искренних расхождений во мнениях экспертов является неполнота научного знания. Наука — развивающаяся система знания, которая переходит в познании реальности с одного горизонта на другой. Но на каждом горизонте разрабатываются лишь «опорные точки», позволяющие продвинуться дальше в общем понимании реальности. Научный прогресс не похож на наступление цепи бойцов по ровному полю, это — продвижение малых отрядов по извилистым горным тропам и ущельям. Тщательное, тем более окончательное изучение наукой частных вопросов невозможно. По очень многим вопросам, которые требуют политического решения, запас имеющегося знания просто недостаточен, чтобы дать бесспорный ответ.
Эксперт, даже если он хорошо владеет наличным запасом знания, при суждении по конкретному частному вопросу должен экстраполировать это знание в область неопределенности, а эта экстраполяция не подчиняется строгим нормам научной процедуры. Проводить же дополнительные исследования, когда уже начаты дебаты по конкретному вопросу, как правило, нет ни времени, ни денег. Если же такие исследования делаются, то обычно лишь для поиска данных, подтверждающих позицию власти (политической или экономической).
Быть может, экспертам следовало бы категорически отказываться выдавать свое суждение за научное, четко определяя границы надежного знания, но они испытывают сильное давление со стороны заказчиков, которые не могут допустить ослабления главного легитимирующего механизма. И любой уважающий себя эксперт полагает, что лучше уж сообщит свое суждение он, компетентный ученый, чем какой-нибудь заинтересованный шарлатан, к которому будут вынуждены обратиться власти. К тому же, если доклад эксперта противоречит намерениям заказчика, он обычно просто отправляется в мусорную корзину[56].
54
В социологии таким столкновениям посвящена значительная литература (см. [168,126,154]).
55
Внутренняя конституция науки обладает потенциалом сопротивления технократическим тенденциям, но баланс сил определяется состоянием общества в целом. Барнес проводит такую аналогию: как в XVI–XVIII вв. в общественной жизни доминировала религия, но не священничество (в котором тоже всегда имелись диссиденты), так и в XX в. доминирует наука, но не ученые. Поэтому задача всех, кто отвергает перспективу жить в технократическом обществе, заключается в создании множественной системы связей между наукой и обществом, чтобы «научные епископы» не могли блокировать сообщение мнений, несогласных с официальными экспертами.
56
При подготовке в 1991 г. законов о приватизации промышленных предприятий в СССР и РСФСР специалисты дали прогноз катастрофических последствий такого шага, который сбылся с удивительной точностью. Этот доклад, подготовка которого была поручена коллективу из АН СССР лично премьер-министром СССР, не был ни заслушан, ни прочитан, ни тем более опубликован.