На другой день один, без Огоршкова, скрыв от него замысел, Марка стучал в дверь, где по бокам фотографии. В восемь тридцать утра. Люди текли по тротуарам по своим делам, машины запруживали улицу. Марка упорно колотил.
Открыл вчерашний вышибала, с лицом – как если к нему наставить лупу. «Ну? Чего тебе?» – «Поглядеть… Вот…» Марка сунул деньги.
Его завели в большую притемнённую комнату. В самом деле на фотографию, на студию и похожую. Везде стояли на треногах какие-то аппараты.Длинная, как подзорная, труба залезла в большой, уже включённый ящик…
– Вот… Смотри сюда…
Поспешно прильнул к окуляру. Прилипло к глазу белое бельмо. Ничего, сейчас. Башка тряслась. Первый упал снимок. Баба! Голая! Будто расселась в воздухе. Вот это да-а! Не успел нахватать глазом – другой снимок упал. Вторая. Исподлобья глаза белые выкатила. Как бы снизу смотрела. Тощая. Как чаша. Вампирка. Стерва, если по-русски сказать…
И пошёл у них потом этот секс, и пошёл. С мужиками. То у одной, то у другой. То кучей все они! Чёрт побери-и! Туши свет!
После пятиминутного подгляда в порнотрубу Марка вышел из заведения. Глаза Марки шалили. Пацанами. Хихикали, прыгали, скакали по встречным женщинам. Примеривались.
Но женщины шли мимо. По-утреннему недовольные, хмурые. Как министерства. Никакого Тюкова не видели. Каждая со всем своим. Каждая после своего вечерка, после своей регулярной ночки. Каждая предназначенная для другого, для других, но не для него, Тюкова… Глаза Марки перестали баловать.
Сидел опять на какой-то скамейке, в большом городе, посреди шума улицы и мельканий людей, взяв руку в руку – как будто на своей кровати, как будто вынесли его на ней из общежития. Сидел задумчивый.
52. Юная жизнь Марки Тюкова
1. Марка Тюков. Он же – Казл. Он же – Осл
На голой площади перед горсоветом, пока мать нервно озиралась вокруг, Марка смотрел на острую, выстриженную из железа штуковину, легко сквозящую в утреннем солнце над крышей. Штуковина была как комбайнёр. Который из пшеничного венка лыбится… Марка хотел спросить про штуковину… но мать сама приклонилась к нему, быстро шепнула: «Смотри!» Марка смотрел. На комбайнёра в солнце. На крыше. «Да не туда, не туда! – повернула его мать. – Вон тот дядя – Папа… – Подтолкнула: – Иди к нему… Поздороваться не забудь!»
Пятилетний Марка пошёл, очень умно обходя на асфальте лужи. Подошёл, громко, радостно прокричал:
– Здравствуйте, дядя Папа!
Рубашка на нём была белая, а штанишки с лямками – чёрненькие. Будто отсолидоленные сандалии на ногах. И голова только вчера подстриженная.Под ноль…
– Здравствуйте, дядя Папа! – ещё раз крикнул Марка. Но дядя Папа смотрел на него и почему-то не здоровался. Потом сказал, что младенца всему можно научить. Да, всему, Марья Петровна!
Марья Петровна, она же – Маня Тюкова, сразу заходила неподалёку,завсплескивала руками:
– Да не учила я его! Ей богу, не учила! Филипп Петрович! – Не выдержав, подбежала: – Учила я тебя? учила? – Дёргала за руку: – Учила?! – Поддала по попке: – Учила, надурный! Говори!
Марка запел.
– А чего она дерётся, дядя Папа-а-а!
Да, что тут скажешь? Как говорится, устами младенца. Всё понятно. Новый выходной костюм Филиппа Петровича в пожарном длинном рукаве имел вид тарантула. Ноги в белых носках и мокасинах походили на перебинтованные кирки. Филипп Петрович был сельский интеллигент. Он был Зоотэхник. Шляпа, понятное дело. Галстук как вожжи… И вот приехал. Встретили, что называется… «Дядя Папа»!
– Да не учила я его! Ей богу, не учила!
– Ладно, чего уж теперь? Раз приехал? Встретили. Пойдём, Марк. Со мной будешь сегодня.
– Меня Маркой зовут, Маркой! – закричал Марка.
Филипп Петрович удивлённо воззрился на бывшую жену, за руку держа сына…
– Марка, Марка он! – примирительно толкала ладонями та. – То есть Марк, конечно, Марк! Марк Филиппович! Вы уж извините!
Отец и сын двинулись, наконец, с площади. Маня тоже пошла. Но в сторону. Чуть не на цыпочках. Не смотрела на них, отворачивалась. Словно боялась всё сглазить, спугнуть. Но мальчишка опять закричал, вперебой поддавая ножками:
– Марка я, Марка! – И дёргал, дёргал отца за руку как безвольного…Господи, что будет!..