Анна влезла в ходок, уселась, оправила юбку и сказала:
— По бабе-то, поди, горюешь все, однолюб несчастный?
Она объяснила Безуглому:
— Илья Евдокимыч наш один раз в жизни насмелился жениться, за одну юбку спрятался и думает, краше ее во всем свете не сыскать.
Дитятин боком посмотрел на нее с козел и сказал:
— Согласен, Анна Антоновна, со справедливым вашим смехом. Юбок, верно, много, человека вот по мыслям найти трудно.
Анна всплеснула руками и громко засмеялась. В окне напротив, на другой стороне улицы, появилась черная, дремучая борода любопытствующего Мелентия Аликандровича Масленникова. Анна потянула Дитятина за хлястик его кожаной тужурки.
— Агафье своей пятерки за какие такие мысли платишь?
Дитятин смущенно закрутил головой.
— Иван Федорович, простите меня, много я превзошел в своей жизни. Хотите, любой камень вам определю: и откуда он, и какая у него кристаллизация. Добровольным корреспондентом Академии наук СССР имею высокую честь состоять. Одного себя не могу научно объяснить.
Бабушка Анфя открыла ворота. Никита свистнул и хлестнул пристяжку кнутом. Она сыграла задними ногами, рванулась, потащила за собой коренника. Ходок вынесся со двора на улицу. Дитятин круто повернул влево, натянул вожжи. Лошади побежали ровной, дружной рысью.
Разговор возобновился за поскотиной. Дитятин сел боком, обернулся к седокам.
— Не могу я понять, Иван Федорович, почему мне одна только моя жена мила. Ни на кого, кроме нее, и глядеть не могу.
Безуглый удивился:
— Чего же тут непонятного? Раз любите, значит, и нравится.
Анна фыркнула:
— Жена-то у него особенная, пятирублевая.
Дитятин опустил глаза:
— Жена меня бросила, Иван Федорович, и живет теперь в Марьяновском руднике на легкой вакансии. Попросту сказать, проститутничает.
Дитятин посмотрел на Безуглого своими большими потемневшими глазами.
— В гражданскую войну она испортилась. Два раза в наше село белые приходили и оба раза жену мою насильничали. Я-то был в отлучке, ходил в партизанах. Избу у нас тоже белые сожгли в наказанье, скот, конечно, отобрали, все, как полагается. По окончании войны пришел я домой, можно сказать, к чистому, ровному месту, и жена мне дала полный, категорический отказ: «Ты, — говорит, — все провоевал, ничего у тебя нет. Не нужен ты мне, красный герой, бесштанный».
Дитятин усмехнулся:
— На моем месте другой плюнул бы, выматерился, да и дело с концом. Нет, не могу, что хотите, делайте. Приеду на рудник и бегаю за ней, словно жених за невестой. Она ничего, смеется и говорит: «За пятерку я хоть с медведем в постель лягу. Пять рублей за визит, Илья Евдокимович, у вас найдутся?»
Дитятин плюнул.
— Анна Антоновна вам правильно сказала: плачу я жене своей за ласку. Другой раз берет она от меня позорную бумажку и плачет, и я с ней зареву. Она гнать меня начнет: «Уйди от меня, от поганой». Я уговаривать стану. «Брось, мол, ты ремесло свое печальное, давай жить вместе». Она вдруг остервится, с кулаками на меня: «Все вы, — кричит, — кобели, одним миром мазаны. Много вас вокруг меня топчется, лапы, ровно на столбик, задираете».
Дитятин отвернулся, смахнул с глаз слезы. Безуглый и Анна молчали. На пяти километрах новой дороги через Оградную гору не было обронено ни слова.
Старой верховой тропой проехал алтаец в белой барашковой шапке. Крупные камни закрывали его до шеи. Безуглый видел только голову всадника. Алтаец ехал рысью. Его шапка качалась большим пушистым цветком белоголовника. Небо, словно река в троицын день, несло такие же теплые опаловые шапки облачных цветов. Воздух был душист и хмелен, как мед.
На последнем перевале через Оградную Дитятин дал передохнуть лошадям. Безуглый вылез из ходка. В высокой траве росли пестрые анютины глазки, лиловые кукушкины башмаки, голубые незабудки, золотые жарки. В стороне от дороги розовели цветущие поляны колючих зарослей маральника, горького миндаля, шиповника. Безуглый лег на живот и стал ползать от цветка к цветку.
Анна засмеялась и крикнула:
— Медведю позавидовал, Иван Федорович, траву-то сосешь!
Безуглый спрятал лицо в цветах. Смех тряс у него плечи. Над ним наклонился Дитятин.
— Иван Федорович…
Безуглый неохотно приподнялся на колени. Дитятин заставил его подойти к толстой березе у края горы.
Внизу Талица делала крутой поворот, сбрасывала со своей спины седую пену, светлела. На мелких местах было видно дно в разноцветных обточенных камнях. Вода неслась над ними голубыми, прозрачными потоками. Камни дрожали, как цветы на ветру. На берегах стояли большие, глубокие каменные чаши. Дожди наполняли их до краев. Мхи делали воду в них похожей на вино — то зеленое, то красное, то золотистое. Девичий ключ, впадавший в Талицу, напоминал пролитую из огромной бутыли пенистую пьянящую влагу.