Дитятин сказал Безуглому:
— Умирать сюда приеду, Иван Федорович. Веселей нашего Девичьего плеса во всем мире места нет.
Он показал рукой на горы.
— Природа тут всегда ровно на свадьбе пирует. У меня каждой горе свое названье дадено. Вон самая высокая с белой вершиной — Невеста, пониже ее темная, кудрявая — Жених, за ним толстая, лысая — Посаженный Отец, вот эти две пестросарафанные — Свахи, а там толпятся — Дружки, Подружки и просто Гости.
Дитятин снова показался Безуглому молодым, как в тот раз, когда он впервые увидел его, возвращаясь с охоты. Дитятин сиял белоснежной улыбкой. Восторг искристыми ключами клокотал в его расширенных зрачках.
— Хребты подлиннее — Кони. Глядите, в гривах у них золотые бубенцы.
Дитятин говорил о жарках.
— А березкам у меня одно прозванье — девушки-хороводницы, плясуньи. Обниму одну красавицу зеленую и не почую, как свет уйдет из глаз.
Дитятин прижался к березе, стал смотреть на реку. От быстрого движения воды в глазах у него начали крутиться берега, тронулись со своих мест горы. Безуглому и Дитятину показалось, что на лице у Невесты зашевелилось снежное покрывало. Жених тряхнул кудрями. Гости буйствовали: бросали под ноги молодым цветы, в гривах свадебных Коней трепыхались и пели огненные бубенцы. Безуглый отвернулся, закрыл глаза рукой, чтобы остановить головокружение. Дитятин пошел к ходку.
— Ненавижу я, Иван Федорович, кержаков за их тупую любовь к природе. Они ее из одной только выгоды любят. Лес увидят хороший — порубить бы. Поляну найдут красивую — распахать бы.
Безуглый спросил его:
— А вы, Илья Евдокимович, для чего в Академию наук образцы горных пород посылаете?
Дитятин стал медленно розоветь. Он ответил Безуглому только после большой паузы:
— Разработка недр — дело необходимое. Я только против жадности. Сами рассудите, Иван Федорович, мыслимо ли без пощады уничтожать все памятники природы.
Он совсем покраснел.
— За индустриализацию я головой, а, сказать по чистой совести, сердце знобит, как вздумаю, что станется с Алтаем.
Дитятин долго молча разбирал вожжи.
— Народ на заработках безусловно поправится. Спору об этом быть не может. Всего возможнее, тогда и мы по-другому на все глядеть будем. Вот ведь смолоду надеялся я богачом сделаться. Золото копал до помрачения рассудка. Не давалось оно, правда, мне. В настоящий момент считаю свои неудачи за счастье. Богатому теперь согласно революционной законности дорожка короткая.
Дитятин залез на козлы. Безуглый вскочил в ходок. Ехали шагом. Лошади отлично знали дорогу. Кучеру нечего было делать. Он опять повернулся к седокам.
— Илья Евдокимыч, что же ты не просишь у Ивана Федоровича динамиту?
Безуглый с недоумением посмотрел на Анну:
— Разве это обязательно?
Анна махнула рукой:
— У каждого проезжего просит.
— Не для себя, Иван Федорович, прошу, для государства. Кварц у нас тут сильно вышел в одном месте. По моим расчетам, должна быть в нем золотая жила. Надо бы попробовать подорвать.
— Очень он, Иван Федорович, динамит обожает. Ладно бы, золото рвал, а то ведь людей юхает, пчел и тех им зорил.
— Динамитом пчел?
— Однажды взорвал я дикую пасеку. В скале она была. Медом на версту наносило. Медведи к ней тропы набили. Об каменные ульи себе все когти пообломали, языки в кровь излизали. Нарезал я пятнадцать пудиков сотового.
— Про первую Агафью расскажи.
— Могу и про первую рассказать, если про вторую рассказал.
Дитятин намотал на руку вожжи, уселся поудобней.
— Беспокойный я был человек, Иван Федорович. На одном месте больше году не живал. Могу сказать, по всей Сибири все золотые прииски обошел. За жену ходила со мной мамка приискательская Агафья — первая моя любовь. Надоел я ей, и стакнулась она с одним французским техником. В один прекрасный вечер иду я со своей милой под ручку, навеселе, расположение у меня ко всем нациям самое доброжелательное. Откуда ни возьмись — мусье Шатун, хвать мою Агафью за руку, задернул ее к себе в квартиру, и дверь на крючок.