Андрон напряженно вытянул из себя последние слова:
Он черпанул ковш, выпил и еще выпил, и еще.
В крытых темных сенях Мартимьян обнимал Меримею. Меримея шептала:
— Проходу он мне, Тяночка, не дает, лапает.
Мартимьян больно сжал руку девушке.
— Сходи к Ивану Федоровичу, заяви на него, старого черта… В голобце хлеб за фальшивой стеной… На хранение роздал Масленникову, Фис Канатичу, Желаеву…
Лепестинья Филимоновна вышла из дому. Она мочилась шумно, на всю ограду и пьяными толстыми губами шептала молитву:
— Богородица в дверях, пресвятая в головьях, андели по стенам, архандели по углам, вокруг нашего дома каменна ограда, железный тын, на каждой-то тынинке по маковке…
Она икнула громко, с утробным выкриком.
— …на каждой-то маковке по крестику, на каждом крестике по анделу и по арханделу…
Хозяйка домолилась на крыльце.
— …андели, архандели, спасите нас…
Гости остались ночевать у Моревых.
Андрон с Лепестиньей легли на свою широкую кедрового дерева кровать.
Сон у Андрона был тревожен и страшен. Он увидел, что дом насквозь проточили черные тонкие черви. Дом стал щелястым загоном для срезки пантов. Хозяин стоял в нем весь полосатый, словно марал, опутанный светлыми ремнями.
Пировье у Морева гремело на всю округу. Безуглому не удалось проехать мимо. Андрон выскочил из ворот, схватил за повод.
— Здорово ночевал, Иван Федорович.
Глаза у кержака были красны. Нос и губы опухли. Он пил вторые сутки подряд.
— Очень нам хотится пригласить тебя в нашу кампанию.
Безуглый отказался.
— Должность не дозволяет, значит, на людях выпить?
— Я вообще мало пью.
Андрон засмеялся громко и нагло. Коммунист увидел во рту у него мелкие, острые, как у лисы, зубы и вишневые десны.
— Жалко мне тебя, Федорыч. Пашня у твоей бабы — одно званье, жалованье получаешь малое… Друзья мы с тобой до скончания века. Однако, пришлю тебе мешочков пять пашанички, медку туесок…
— Я вас сегодня арестую.
— Не строжься, Федорыч, не таись от меня. Человек ты званья высокого, родитель у тебя не кто-нибудь… Думаешь, я не знаю?
Безуглый потемнел, изо всех сил рванул повод. Андрон повис у лошади на морде.
— Помещику без богатого мужика с деревней не совладать…
Коммунист закричал на всю улицу:
— Сейчас же отпустите повод, или я стопчу вас!
— Не шеперься, Федорыч, кепочка твоя у меня в руках. Одно только слово скажу Игоне, и не видать тебе партии, как своих ушей.
Всадник вздыбил коня. Кержак навзничь упал на дорогу.
Безуглый проскакал галопом до дому. Во дворе белоголовым кружком сидели ребятишки. Они были совершенно поглощены игрой. Никто не заметил рассерженного отца. Никита изображал председателя собрания. Он толкал в грудь пятилетнюю Настю Помольцеву и говорил ей:
— Настька-делегатка, твоя слова.
Девочка сопела и опускала голову.
— На, бери твоя слова.
Безуглый увидел, как Настя захлопала глазами, надулась и вдруг сказала басом:
— Однако, надо в колхоз писаться.
Она звонко засмеялась. Председатель ущипнул ее за бок. Безуглый захохотал следом за делегаткой. Никита оглянулся и закричал:
— Тятя приехал!
Сын кинулся отцу на шею. Отец на руках унес его в дом. Бабушка Анфия сидела с чулком, домовничала. Петух стоял около ее ног, вытянув шею, и с тревогой смотрел на вошедших. Бабушка захлопотала около стола.
Безуглый сел на стул. Никита к нему на колени. Сын пальцем потрогал стриженые усы отца.
— У тебя, тятя, под носом репьи. Колю-ючие.
— Ну, уж так и репьи?
— Верно слово.
Прикосновения тонких пальцев сына были необычайно приятны. Безуглый зажмурил глаза и начал бодать Никиту. Сын запустил ему в вихры обе руки. Оба долго смеялись.
За чаем Никита неожиданно опечалился, опросил у отца:
— А нельзя отбить телеграмму мамке, пускай скорей приезжает?
— Тебе зачем ее?
Никита стал чертить пальцем по блюдцу.
— Пускай бы она самовар ставила, стряпала.
— Это и бабушка может.
Никита готов был заплакать. Голова у него опустилась. Глаза наполнились слезами. Он еле выговорил:
— Ну, еще чего-нибудь будет делать.