— Наведи его на разговор о прежней работе. Даю голову на отсечение, что он — чекист. Мы его используем.
Если я встречаюсь с крупным работником ГПУ, товарищ немедленно кладет мне руку на плечо и тоном, не терпящим возражений, говорит:
— Бери его любой атакой. С ним хитрить нечего. Ставь вопросы прямо; «Что вы чувствовали, когда в первый раз присутствовали на расстреле? Что дает вам больше удовлетворения — процесс борьбы с врагом или его ликвидация?»
Я, как суфлер, повторяю его вопросы. Товарищ из ГПУ смеется:
— Вы что это, допрашивать меня начинаете? Я привык больше к роли допрашивающего.
В течение этих пяти лет мой товарищ диктаторски определял круг моих знакомств. Конечно, как и у всякого работника редакции, он вообще велик, но это знакомства, которые, так сказать, приходили самотеком. Мой же товарищ толкал меня исключительно на встречи с работниками ГПУ или с людьми, знавшими работу этого учреждения. Он буквально дрожал, как охотничья собака, почуявшая дичь, когда ему попадался интересный чекист. Часто мне казалось, что он обращает всю мою жизнь в сплошную охоту за людьми.
Ненастоящие люди
Мне иногда завидуют. Мне говорят:
— Вы такой счастливый. Вы близко знакомы с писателями.
Мне тогда хочется рассказать о писательском счастье.
Зайдемте в редакцию одного известного сибирского журнала, там каждый день толпится добрый десяток писателей и поэтов.
Люди, стоящие в стороне от литературных дел, нередко считают писателя существом особенным, чуть не «божественного» происхождения… Финотделы, например, при обложении налогом писателя ставили его на второе место после служителей религиозного культа. Только в последнее время, вероятно по настоянию опытных фининспекторов, изучивших быт писателя, он облагается как кустарь-одиночка без двигателя.
Конечно, были и есть учреждения, которые не верят в «божественное» происхождение писателя и весьма ласково при случае говорят ему:
— Как же, читали, читали, знаем вас, а все-таки давайте заполним анкету.
Хозяйственники — так те еще проще подходят к писателю. Они его считают совсем никчемным человеком. У них даже слово такое есть ругательное — «беллетристика».
Заведующий типографией мне однажды сказал:
— Художественный журнал — четвертое блюдо на сытое брюхо. Будем печатать вас в последнюю очередь.
С тех пор как финотдел объявил писателей кустарями-одиночками без двигателей, мне стало казаться, что каждый писатель ходит с громадным лубяным коробом через плечо и громко предлагает свои изделия.
Чего только нет в этих коробках! Пахнущие трупы расстрелянных и улыбающиеся женщины, бандиты и честные труженики, звери и птицы. Они лежат, покорные и тихие, потому что они… ненастоящие. Они химеры, созданные писательским воображением.
Мне каждый день приходится рыться в этих коробках, отбирать, покупать наиболее удачно сделанные вещи и вещицы. Цены назначаются самые дикие. Например, хорошо сделанный контрреволюционер идет в одинаковой цене с хорошо сделанным коммунистом. Плохо написанная кокетливая, изящная женщина ценится дешевле хорошо написанной канарейки. Но, сказать по совести, мы все-таки, в конце концов, всегда набавляем немного за свои фигурки и не доплачиваем за враждебные.
Свежему человеку, случайно попавшему к нам, делается несколько неловко. Он слушает и руками разводит.
Поэт кричит на всю редакцию:
— Моя лирика выше барабанных стишков с гражданскими мотивами, а вы мне по тридцать копеек за строчку предлагаете. Ведь это гнусность.
Я улыбаюсь и советую:
— Пишите лучше с гражданскими мотивами — заплачу от семидесяти копеек до рубля.
Прозаик угрюмо басит:
— Вы совершенно не поняли моей основной мысли. Вы не правы. Я вовремя убил предсовета, и, конечно, я хорошо сделал, что дал скрываться убийцам.
Другой прозаик:
— Посоветуйте, пожалуйста, когда мне лучше свергнуть советскую власть — до женитьбы Стрельникова или в момент его развода с женой? К слову, нужна, по-вашему, любовница Стрельникова или лучше свести его жену с кем-нибудь?
Робкий беллетрист спрашивает шепотом:
— Мне очень хочется посадить на нос секретаря окружкома большую бородавку или родинку. Это не сочтут за?..