Еще Чингисхан считал охоту лучшей школой войны. А теперь каждый пионер знает, что нам надо военизироваться. Будем военизироваться.
~~~
Впервые опубликованы в журнале «Сибирские огни» (1928, № 2), Вторая публикация очерка состоялась более полувека спустя («Сибирские огни», 1989, № 8). Печатается по журнальному тексту 1928 года.
Неезжеными дорогами
17-го октября мы оторвались от земли Новониколаевска.
Момент отрыва я ощутил как въезд на горку. И потом все время воздух казался мне плотной устойчивой средой, не менее устойчивой, чем вода. Только корабль наш «плыл» не по воде, а «в воде», мощные потоки которой с шумом обтекали машину. Временами воздух делался рыхлым, редким, самолет валился вниз, тогда казалось, что почва уходит из-под ног, что мы падаем в бездну. Тогда я ловил себя на невольном желании ухватиться за что-нибудь твердое, несокрушимое…
Иеске по-звериному чутко, уверенно нюхает воздух, перебирает жесткими щетинистыми губами. Каменная ладонь его тяжело и властно ложится на борт самолета. Иеске дает Брянцеву направление. Бортмеханик Брянцев застыл у штурвала.
Мы летим на северо-восток, на Томск.
Машина иногда покачивается на невидимых волнах воздушного моря. Бешеная скорость полета скрадывается высотой. Мир кажется неподвижным, как крылья нашей серебристо-черной птицы.
Внизу — поля, пахоть. Крестьянин рваной, заплатанной шубой закрыл землю. Лишь местами сквозь рыжую мездру овчины полей упрямыми белыми одинокими волосками продираются, торчат березы.
Я невольно кричу соседу:
— Какое редколесье! Как ободрана земля!
Но он ничего не слышит за шумом мотора.
Домишки деревень кажутся спичечными коробками, телеграфные столбы — спичками. Железная дорога, такая ровная, гладкая на земле, сверху — обычный наш ухабистый кривой большак.
Странно медленно тащатся поезда. Их дымки, едва замеченные далеко впереди, через десяток секунд пропадают за крылом аэроплана.
Иеске жестами показывает, что ему нужна записная книжка.
Передаем. Иеске пишет:
— Мотор работает как никогда. Через полчаса будем в Томске.
Иеске улыбается, кивает головой. Глаза его насыщены густой сверкающей лазурью.
Налетели на тучи. По земле заходили темные тени. Потемнело, стало сталью серой серебро крыльев самолета. Мир, неподвижный, мертвый, вдруг ожил. Тучи седыми дымящими клубами со страшной быстротой несутся нам навстречу. Иеске убавляет газ. Мотор ворчит глуше. Аппарат проваливается вниз. Но ниже тучи гуще. Иеске смотрит вниз, вверх, вправо, влево и решительно толстым каменным пальцем своим показывает Брянцеву на альтиметре цифру 2 (две тысячи метров).
Мотор ревет с прежней силой. Мы лезем вверх через седой облачный студень, вверх, к солнцу.
Секунда — и крылья засеребрились, засверкали. Заголубели, засмеялись глаза пилота — тучи под нами. Тучи — горы со снежными дымящимися белками, с отвесными скалами, с глубочайшими пропастями. Мир — прозрачная синь. Рука тянется к записной книжке. Хочется в черных каракулях строчек своих запутать хоть маленький кусочек этой сини, чтобы потом на земле перелистать торопливые, радостные страницы и улыбнуться.
Снова приглушенно-медленно ворчит мотор. Снова ссыпаемся вниз в серую рыхлость тумана. Запестрели заплаты крыш Томска. Трубы кажутся дырами, дома дырявыми, худыми.
В детстве я видел раскрашенную деревянную игрушку — Троице-Сергиеву лавру. Деревянными церковками игрушечной лавры показались мне томские церкви.
Крен направо, крен налево, и Томск, растянувшись пестрыми полосами улиц, метнулся на гору. Горизонт стал коротким, близким. Крыло самолета закрывает полгорода. Самолет мне кажется громадной птицей, оторвавшейся от земли, парящей над ней, освобожденной от ее законов.
Стальная громада неожиданно бросается куда-то вниз, в пропасть. Томск высоко над нами валится на нас с крутой горы.
Мотор смолкает, как укрощенный зверь. Под колесами глухо хрустит земля.
Мотор выключен. Мы выходим на желтую траву, оглушенные молчанием и тишиной аэродрома.