Секретарь ищет кого-то в толпе.
— Женщину надо, товарищи, покатать.
Из толпы стремительно лезет, работая локтями, старуха лет пятидесяти. На лице у нее готовность «пострадать», исступленное, прямо религиозное желание — полетать. Так, наверное, она ранее пробиралась к «чудотворной» иконе. Но оказалось, что она проезжая, вятская, а не местная, и ее не взяли.
Она отошла от секретаря огорченная, и губы ее, казалось, шептали:
— Не сподобилась, не сподобилась.
Вышли из кабинки старики. Калистрат Мироныч восторженно улыбался, крутил головой, разводил руками.
— Ну и хорошо, товарищи! Просто хорошо! Ну и спасибо, спасибо!
К аппарату подошла другая группа — предрика, агент ГПУ и еще кто-то из местных властей.
Крепкий коренастый предрика, несомненно бывший фронтовик, шел к аппарату твердым, широким шагом солдата на ученье — давал ногу и мерно махал руками. Он шел сосредоточенно, серьезно. Он шел не «кататься», а делать большое нужное дело. И он был прав, конечно.
Толпа чувствовала, понимала, что всех «перекатать» не смогут, но каждый хотел попасть в число тех, которых смогут. Нас хватали за руки, молили:
— Товарищи, полетать бы. Товарищи…
Тогда я записал у себя в записной книжке:
«Деревня, поднятая над своими пашнями и избенками, — уже новая деревня. Деревня, почувствовавшая мощь и величие культуры города, деревня, поверившая в нее крепко, — ведь сами видели, сами летали, — новая деревня».
Из кабинки вышел агент ГПУ. Лицо его было розово от счастья, как и его фуражка. Глаза еще светились голубизной заоблачных просторов. Он мне сказал с благоговением и серьезностью:
— Принял воздушное крещение.
Мне хотелось крепко пожать ему руку и сказать: «Ну, поздравляю вас, товарищ». — Но он уже был далеко и оживленно говорил своим:
— Красота, красота…
При посадке у нас оборвался амортизатор, на последнем полете лопнула покрышка. Аэродром выбран неудачно. На нем недавно потерпел аварию «Сопвич». Все же аэродром не сменили. Иеске, угрюмо ругаясь, ходит по полю, выбирает новую площадку для взлета. Брянцев меняет покрышку.
Когда кончаются круговые полеты, начинается митинг. Тогда на крыло аэроплана выходят представители местных организаций и говорят:
— Товарищи, вопреки всякому желанию буржуазии, мы хотим летать, и мы летаем. Товарищи, вопреки всякому желанию буржуазии, мы приветствуем у себя в селе наши сибовые химы и губовые химы.
После местных властей лезут на крыло сибовые и губовые химы. Сибовый хим Архангелов говорит старыми, давно заученными, но крепко пригнанными словами.
И здесь, в деревенской глуши, он неопровержим, как пророк. Его не слушают, ему внимают. Ведь он говорит с крыла сказочной птицы, говорит о сказке, ставшей былью.
Губовые химы Тумский и Дольский говорят о международной буржуазной саранче и о саранче обыкновенной, той, которая ест хлеб (саранча буржуазная, как известно, ест только мясо).
Их сменяет Иеске. На него смотрят, не спуская глаз, — он завоеватель неба. Но этот человек, витающий в облаках, имеет весьма трезвый ум. Он говорит о тех серебряных и медных колесиках, разбежавшись на которых тысячи стальных птиц смогли бы подняться с земли СССР.
Иеске кончает.
Брянцев заводит мотор. Секретарь — местный хим — продает акции авиахима, записывает новых членов.
Колеса «Сибревкома» теряют землю. Мы снова в воздухе. В комфортабельной кабинке, в обществе трех химов я думаю, что эти летающие люди крепче, чем кто-либо другой, стоят на земле, глубоко запустив в нее свои корни.
Внизу еще идет запись в общество авиахим. Внизу село, разворошенное дружеским, радостным, воздушным набегом.
Иеске плотнее надевает фуражку. Брянцев близоруко согнулся у штурвала.
Снова сияющая синь и простор.
Над Ленинскими (Кольчугинскими) рудниками черный дым. Воздух кажется мутным от каменноугольного дыма и пыли, серым от степи и осеннего голого редколесья. Земля здесь подобна богачу, нарядившемуся в рубище нищего. Сверху — угрюмая, серая рвань; внизу под этой рванью — миллиарды пудов черного золота.
Нас ждут уже черные толпы шахтеров. Черный дым вечера густеет заметно. Многие пришли на аэродром с зажженными рудничными лампочками.