Судьи слушали защитников, позевывая, посматривали на часы; прения сторон для них почти не играли никакой роли; они по-крестьянски, с легким недоверием, относились К защите и к обвинению:
…Защищают, обвиняют — путают, сбивают…
Они полагались только на свои силы. Медленно, осторожно, добросовестно, но самостоятельно переваривали материал судебного следствия; к моменту выступления защитников они уже переварили и решили; разубедить их было почти невозможно.
Последним говорил Воскресенский.
— Товарищи судьи, я обращаю ваше внимание на те условия, в которых пришлось работать моему подзащитному — простому кузнецу и коммунисту Аверьянову.
Здесь никто не сказал, какую огромную, полезную работу проделал этот кузнец.
Масленников выводил карандашом у себя на бумаге:
«…обратим… обратим внимание… к ени матери, расстрелять… сволочь, сволочь… спутался с Ползухиной, взятошник, вор…»
Схема речи защитника Аверьянова была такая:
Огромность и важность выполненной Аверьяновым работы. Тяжелые условия работы — неприспособленность складов, хранилищ, отсутствие опытных и честных специалистов.
Акт ревизии Губэркаи неверен, хищений в таком размере, как установила ревизия, не было (защитник представил справку, что при перевеске пшеницы после ревизии была обнаружена ошибка ревизоров — пшеницы оказалось на тысячу шестьсот пудов больше).
Акт Губэркаи с такой грубой ошибкой не может служить серьезным документом; он должен быть отвергнут целиком.
Председатель суда записал себе на память:
«Хорошо. Отвергнем акт Губ. РКИ, но ведь остаются хищении, в которых сознались подсудимые; остается установленным факт участия в них Аверьянова. А взятка?»
Следователь провел следствие односторонне, неполно.
Взятка была, но взял ее Латчин. Брудовский подтвердил, что он непосредственно с Аверьяновым дела не имел. Латчин взял 1000 р. с Аверьянова и опустил ее себе в карман. Акты фиктивные были, но все подсудимые подтвердили, что составляли их с Латчиным.
Аверьянов подписывал после и безусловно не знал — ему их подсовывал Латчин.
Квартирная хозяйка выдумала близость Аверьянова с Ползухиной, Аверьянов только избил Ползухину за то, что она не пошла в ГПУ, обманула, оскорбила его и т. д.
Воскресенский, к концу речи устав, вытирает с лица пот, сбросил пиджак, остался в белой рубашке.
— Кончая, я скажу, товарищи судьи, одно в этом деле есть, ярко сказались наши ведомственные трения, ведомственная заскорузлость, формализм, неправильное, узкое понимание ведомственных интересов. Есть хищения, есть все, что хотите, но только нет виновности Аверьянова; если бы Губэркаи, следователь и прокуратура понимали, поняли, что они и учреждение, руководимое Аверьяновым, части одного целого — Советской республики, а не враждующие, взаимно топящие друг друга стороны, то они проявили бы в этом деле больше вдумчивости, больше добросовестности.
Председатель остановил Воскресенского.
— Прошу не касаться того, что не относится к делу.
Воскресенский махнул рукой:
— Хорошо. Я кончаю… тогда бы Аверьянов не был под судом, но я надеюсь, вы исправите ошибку судебного следствия: вынесете моему подзащитному оправдательный приговор.
Зуев обернулся к Кашину.
— Как, по-вашему, акт-то Губэркаи… А? Подмочил его Воскресенский? Пожалуй, Аверьянов уж не так… А?
Кашин промычал неопределенно:
— Да, тут что-то есть. Тысяча шестьсот пудов — это сюрприз. Пожалуй, сто десятой не будет.
Речь своего защитника Аверьянов слушал и понял. Аверьянову было немного неловко и стыдно, что защитник так его хвалил, но и в то же время осознавал, что это необходимо, необходимо окончательно показать и доказать суду и всем, что он не вор, что он работал так, как мог, как умел, работал неплохо. Аверьянову показалось, что Воскресенский это именно и доказал неопровержимо: Аверьянов тепло посмотрел в сторону взволнованного, вспотевшего Воскресенского, кивнул ему головой.
И улыбкой, лучистою зеленью глаз, огненной, всклокоченной гривой волос, всей своей неуклюжей зелено-рыжей фигурой ломая лед торжественности судебного заседания, Аверьянов встал, чтобы сказать свое последнее слово:
— Товарищи!..
Аверьянов судей не называл судьями; к концу судебного заседания он думал о них просто как о товарищах и свое пребывание на скамье подсудимых считал вполне установленным, выясненным недоразумением.