Две, собственно. Но под одним номером. Живет в них доктор Лазарь Исаакович Зильберштейн с женой Бертой Людвиговной. Одна комната у доктора — спальня. Другая — кабинет и приемная.
В спальне две кровати. На одной спит Берта Людвиговна. Доктор сидит в кабинете.
Доктор уже несколько лет работает над половым вопросом. На столе у него белые вороха анкет. Глаза доктора, черные и большие, вспыхивают сухими огоньками сосредоточенной мысли.
Левая рука крутит острый клинышек волос на подбородке, Волосяные кольца блестящими пружинками свешиваются на лоб. Быстро, как ткацкий станок, снует по бумаге перо.
Испытывают… Женщины… Мужчины…
Удовольствие…
Равнодушие…
Отвращение…
Различно…
Доктор делает сводки.
Идеалы…
Женщины… Мужчины…
Брак…
Длительные любовные…
Случайное сближение…
Проституция…
Бегает челнок-перо. В белую бумажную основу вплетаются черные нити строк. Дрожат, свешиваются на лоб кольцевые блестящие пружинки волос. В глазах сухие огоньки мысли.
Лампа горит ярко. Доктор работает долго.
По стенам и за печкой шуршат тараканы. На широкой деревянной лавке спит прислуга Спинек — Паша. В темноте белеют голые, мускулистые руки, закинутые за голову. Пахнет около Паши черным хлебом и луком.
На печке в квашне сопит и вздыхает тесто.
Тьма. Пахнет уборной, аптекой, пеленками, ладаном. Слышно, как у Вишняковых плачет ребенок.
Страничка вторая
Ночь не всегда уходит. Часто она просто переодевается, снимает с себя черное платье.
Ночь не ушла. Ночь заспанным, серым лицом в белой рубашке прижимается к окнам голубого дома с мезонином.
В доме ходят женщины в белых ночных рубашках, с бледными мятыми лицами. Лохматые мужчины фыркают у умывальников.
Раньше всех встает Паша.
Паша задирает юбку выше толстых мускулистых икр, засучивает рукава, моет кухню.
Когда Паша еще моет кухню и из комнат еще никто не выходит, — коридором, бесшумно, на носках прошмыгивает маленький кругленький Крутиков.
На службу первым уходит Зильберштейн. Высокий, прямой, в широкополой шляпе, в длинном пальто громко стучит по коридору сапогами и палкой, с силой хлопает дверью.
Федя Русаков жжется жестяной кружкой, пьет чай с черным хлебом и маслом. Уходя, кричит в раскрытую дверь кухни:
— С добрым утром, Паша!
Паша улыбается во весь рот, закрывает глаза широкой ладонью. Но отвечает громко:
— С добрым утром, товарищ Русаков!
Голоса Русакова и Паши по сонному, застоявшемуся воздуху дома — свежим утренним холодком. Русаков шлепает по мостовой железом солдатских ботинок. Паша громыхает ведром. Половая тряпка, скрученная тугим жгутом, скрипит. Руки и лицо Паши красны от напряжения.
Спинек, розовая, моется до пояса. Обтирается одеколоном. Перед зеркалом долго расчесывает золотистые волосы, красит губы, пудрится, подводит синим карандашом синие блеклые глаза.
Вишняков медленно тянет через зубы теплый чай. Вера Николаевна, непричесанная, грузная, в грязном капоте, сидит за самоваром. Вишнякову противна жена, ее руки с пухлыми, негнущимися пальцами и черными каемками ногтей.
Дети дерутся в углу за кроватью. Четырехлетний черненький Гоша тянет за вихор трехлетнего беленького Тошу. Тоша ревет. Гоша визжит.
Кровать смята. Одеяло и простыня серой кучей.
Вишняков морщится.
— Неужели нельзя до чая?
Щеки Веры Николаевны трясутся, краснеют.
— За вами за всеми не наприбираешься! Вас трое, а я одна.
Вишняков вскакивает.
— Дура! Я служу. Должно же быть разделение работы. Наконец, мне просто некогда.
У Веры Николаевны сильнее трясутся щеки, мутнеют глаза.
— Ну, найди себе умную!
Вишняков срывает с вешалки шинель.
— Дура!
Дверь захлопывается и тихо, со скрипом, приоткрывается.
Вера Николаевна торопливо щелкает ключом. Ребятишки хватают ее за ноги. Вера Николаевна дрожит, сдерживает слезы. Но из мутных глаз текут по щекам теплые потоки.
Скурихин, выбритый, причесанный, в новеньком выглаженном коричневом френче, в черных галифе, в вычищенных сапогах высовывается в коридор.
— Нюша! Нюшоночка! Чаю, чаю скорей!
Анна Павловна в кухне гремит самоварной трубой.