4) Человечество будет спасено, если ученые будут производить отбор здоровых женщин и искусственно оплодотворять их.
Доктор Зильберштейн пишет книгу, которая должна указать человечеству правильный путь. Доктор Зильберштейн, кроме почти законченной гениальной книги, имеет еще прекрасную жену. Жена доктора вполне разделяет убеждения мужа. Муж и жена Зильберштейны давно, по взаимному соглашению, не выполняют функций мужа и жены. (Хотя у Берты Людвиговны есть любовник — Скурихин; но Лазарь Исаакович этого не знает.)
Доктор Зильберштейн и его жена вполне счастливые люди.
Лектор Губпартшколы Вишняков счастлив, только когда стоит за кафедрой, когда перед ним сотни голов курсантов, когда к нему из самых дальних углов аудитории белой веревочкой тянутся бумажки вопросов.
Скажите, пожалуйста, товарищ лектор, в будущем будет ликвидирована любовь?
Если не будет брака, то опеть женчина попадет в орудею производств?
Поясните, отчего ребенок зарождается внутри женщины, а не мужчины?
При коммунизме будет собственность на жену?
Товарищ Вишняков, могут коммунисты иметь двух или трех жен зараз?
Могут ли быть дети без соприкосновения мужчины и женщины, т. е. искусственно?
Будут ли женщины в конце замужними или всеобщими?
Вишняков читает о коммунизме. Всю ненависть к семье, семейной жизни вкладывает Вишняков в свои лекции. О грядущем обществе говорит как о бесклассовом, как о бессемейном. Разворошенная, взбудораженная слушает аудитория.
После лекции в коридоре Вишнякова останавливает Скурихин.
— Слушал я тебя, Вишняков. Зря ты все это. Чепуховый это вопрос, ненужный. Кому делать нечего — пожалуй, можно. После занятий набрать сочувствующих и наяривать. А на лекциях зря.
Скурихин человек занятый. Много не разговаривает. Вишняков не успевает возразить. Скурихин уже в другом конце коридора.
Скурихин останавливает какого-то курсанта. Голос у Скурихина звонкий, властный. На горбатом носу блестит золотое пенсне.
В угловой аудитории Федя Русаков кончает лекцию об историческом материализме и думает, что сегодня обязательно надо объясниться с Анной Павловной.
Обедают в общежитии все в один час. После обеда часто ходят на собрания, на лекции, на доклады. На лекциях, на докладах, на собраниях говорят о постройке большой, красивой, просторной жизни.
Страничка третья
Скурихин поднимается наверх к Спинек. Спинек сидит в широком кресле, в свободном пестреньком платьице с открытой шеей.
Скурихин берет вялую полную холодноватую руку, медленно подносит к губам.
— Зинаида Иосифовна, вы любите Крутикова?
У Спинек дергаются брови. Спинек отвертывается.
— Нет, не люблю.
Скурихин блестит пенсне, глазами, зубами, иссиня-черными, гладко причесанными волосами.
— Тогда я не понимаю…
Спинек смотрит в сторону. Глаза у нее немного косят, Спинек говорит равнодушно-спокойно:
— Должна же я с кем-нибудь жить.
Скурихин берет стул, садится рядом со Спинек.
— Зинаида Иосифовна, во ведь дрянь же этот Крутиков, тряпка серая.
— Да, дрянь.
Скурихин пододвигается ближе, заглядывает в глаза.
— Вы знаете меня, Зинаида Иосифовна?
Спинек улыбается, смотрит выше головы Скурихина.
— Вы умный…
Скурихин снова берет руку Спинек. Пальцы Скурихина горячи. Блеск серых глаз, усиленный блеском пенсне, становится напряженнее и острее. Скурихин с усилием выдавливает через стиснутые зубы:
— Прогоните Крутикова.
Спинек привыкла, что сильный мужчина всегда сменяет слабого, сильнейший сильного. Спинек говорят безразличным ровным голосом:
— Хорошо.
Скурихин обнимает Спинек, целует. Спинек не убирает губ, но губы ее неподвижны, глаза пусты. Скурихин прижимается к женщине. Спинек спокойно отводит руки Скурихина.
— Вениамин Иннокентиевич, я больна.
Скурихин встает, минуту возбужденно шагает из угла в угол.
— Зинаида Иосифовна, я приду через три дня. Хорошо?
Грудь у Скурихина поднимается высоко и быстро. Спинек встает, чертит пальцем по клеенке стола, смотрит в пол.
— Хорошо.