XVII.
Вера Васильевна давно привыкла к одиночеству, особенно по вечерам, когда муж уезжал куда-нибудь в клуб, и это одиночество ее не тяготило. Нужно заметить, что они постоянно ездили по России, и эти путешествия не давали времени скучать. Но в Сосногорске они зажились дольше обыкновеннаго, и кроме того Иван Григорьич, повидимому, предполагал остаться здесь надолго. Купленный у Самгина прииск поневоле прикреплял к месту. Говоря откровенно, Вера Васильевна совсем не знала средств мужа и источников этих средств. У него было имение где-то в Малороссии, потом он где-то служил и вообще не нуждался. Что касается игры, то и тут она не могла бы сказать, что он профессиональный картежник, а просто играл, как играют все другие... Заветной мечтой и его и ея было купить маленький клочок земли где-нибудь в Крыму, на самом берегу моря. -- Вот только продам имение в Малороссии, и тогда у нас все будет,-- повторял Иван Григорьич, когда Вера Васильевна начинала мечтать о тихом южном уголке,-- Только необходимо выждать время, чтобы не продешевить... Так время и шло год за годом, а выгодный покупатель все не являлся. Вера Васильевна решительно не понимала, зачем мужу понадобился золотой прииск,-- эта нелепая затея точно отодвигала их заветную мечту поселиться в Крыму. Но она не вмешивалась в дела мужа и не спрашивала. Она не понимала, что Войвод именно за этим и приехали да Урал, чтоб превратиться в золотопромышленника, что не составляло никакого труда, а давало известное положение. Этот счастливый план был предложен Войводу на ярмарке в Нижнем Барминым, как своего рода громоотвод. Да, настоящий золотопромышленник, и никто не заподозреть в шуллерстве. Кстати, в семье уральских коренных золотопромышленников встречалось немало пришлых, совершенно случайных людей, прижившихся на Урале. Дело было "за обычай" и никого не могло удивлять. Затем, в среде игроков Сосногорск пользовался большой известностью, как настоящее золотое дно, где проигрывались в карты целыя состояния. Много было диких денег, и велась из года в год крупная игра. Присмотревшись к делу, Войвод решил, что в Сосногорске можно серьезно поработать, особенно, если не торопиться. В самом воздухе здесь царил дух легкой наживы. В Сосногорске Вера Васильевна в первый раз испытала, что такое настоящая тоска. Она никак не могла устроиться, как устраивалась раньше, и свободное время являлось неотступным врагом. Она даже не могла читать, как это бывало раньше, и все думала, думала и думала. На первом плане, конечно, стояла эта глупая встреча с Матовым, вызвавшая целый ряд молодых воспоминаний. И любовь, и ненависть, и женская обида -- все перемешалось, вызывая жажду чего-то неиспытаннаго, отнятаго, как те чудные сны, которые проснувшийся человек никак не может припомнить. Глухая тоска охватывала Веру Васильевну главным образом по вечерам, когда дневной шум сменялся гнетущей тишиной. Дуня в эти часы что-нибудь работала у себя в комнате, и швейная машинка трещала у ней в проворных молодых руках, как стальной кузнечик. Вера Васильевна по целым часам прислушивалась к этой безконечной женской работе и под монотонное постукивание все думала и думала, точно ея мысли бежали по невидимым ступенькам, отбивая такт. Эти ступеньки неизменно уводили ее в далекое прошлое, и она опять переживала все с начала, что казалось забытым и похороненным навеки. Настоящее рисовалось, наоборот, как-то смутно, и Вера Васильевна старалась даже не думать о нем, отдаваясь течению. Если бы Матов только подозревал, как она его любила в такия минуты... Это была даже не любовь, а что-то ужасное. Она точно умирала и смотрела на самой себя откуда-то из другого мира. Странно, что, когда Матов бывал у них -- это чувство быстро исчезало, как бегут от солнца ночныя тени. Он казался ей совершенно не тем Матовым, о каком она привыкла думать, и этот ненастоящий Катов раздражал ее, как живое зло. Иногда на нее нападал безотчетный страх, и ей начинало казаться, что она сходит с ума. Это было ужаснее всего. Муж замечал это настроение и делался с ней по-отечески строгим. В такия минуты он приказывал и распоряжался, и она была довольна, что может обходиться без собственной воли, и повиновалась, как сомнамбула. Потом все разрешалось слезами, как грозовая туча дождем, и Вера Васильевна делалась опять сама собой, до следующаго приступа молчаливаго отчаяния. Именно в одну из таких сумасшедших минут Анненька овладела Верой Васильевной и потащила ее в клубный маскарад. -- Голубчик, Вера Васильевна, вам это совсем не интересно,-- наговаривала Анненька, помогая Вере Васильевне одеваться,-- но вы сделаете это для меня... Вы только представьте себе мое счастье... Я хоть на несколько часов избавлюсь от родительской опеки и буду сама собой. Душечка, я вам привезла и домино и маску. -- Что же я там буду делать, Анненька? -- Ах, Боже мой.... Будем веселиться и делать маленькия глупости, которыя позволяются только в маскарадах. Женщина под маской совершенно другое существо, и вы не узнаете самой себя. -- Да? -- Будем кого-нибудь интриговать. Папа тоже будет в клубе, и я его буду интриговать. Не правда ли, как это смешно? Потом есть еще один человек... Мы приедем попозже, после двенадцати, когда маскарад будет в полном разгаре. Клуб был полон, когда оне приехали. Танцовальная зала была освещена электричеством, которое придавало лицам резкия очертания. Нетанцующие мужчины столпились в дверях и нагло осматривали проходивших мимо масок, отпуская по их адресу шутки и каламбуры. Одним словом, всех охватило специально-маскарадное настроение, которое заразительно подействовало даже на Веру Васильевну, особенно, когда в толпе мужчин она узнала своего мужа. Ей вдруг сделалось весело, захотелось болтать, смеяться, слушать маскарадныя глупости и самой повторять их. -- Вот Бережецкий,-- шепнула Анненька, подталкивая Веру Васильевну.-- Заинтригуйте эту машинку. Ах, какой у него победоносный вид... Одурачьте его. Вера Васильевна с маскарадной храбростью подошла к Бережецкому, взяла его под руку и повела в угловую залу, где стояли мягкие диванчики и были устроены уютные уголки. Она чувствовала, как он взвешивающим взглядом посмотрел на ея перчатки, на кусочек шеи, выставлявшийся из-под домино, на брильянтовую булавку и, видимо, остался доволен произведенным экзаменом. -- Мне нужно с тобой поговорить серьезно,-- говорила Вера Васильевна, меняя голос.-- Я желаю тебя предостеречь от большой опасности... Ты часто бываешь в доме, где муж старик, а жена молодая. Ты ухаживаешь за женой, а она, как кошка, влюблена в Матова. -- Знаю... Но что же из этого? -- Старик -- известный шуллер, а жена -- приманка для таких глупых людей, как ты. Да, мне жаль тебя, потому что ты плохо кончишь. -- Именно? -- Или проиграешься, или будешь играть роль болвана. Недаром Матов говорит, что не встречал человека глупее... -- Ведь это легко сказать про кого угодно, особенно за глаза. Для этого не нужно особенной храбрости... -- Ты умно ответил... -- Иногда случается... -- Знаешь, я тебе дам один совет. -- Я слушаю... -- Тебе хочется досадить Матову? Да? Вообще, сделать крупную неприятность... да? -- Как сказать... пожалуй. -- Но ты не умеешь этого сделать, и я тебя научу. Вероятно, у Матова достаточно разных грешков? -- Даже слишком достаточно... Если бы я хотел, то мог бы сжить его со света. Ты слыхала когда-нибудь о наследстве Парфенова? -- О, да... Слепой муж, котораго отравила жена, чтоб получить наследство? Знаю... Но вот этого именно и не следует делать, то-есть поднимать большое дело. А нужно взять самое маленькое, какие-нибудь пустяки... Громкие процессы создают героев, а маленькия преступления убивают человека. -- Маска, ты права... -- Я повторяю только то, что раньше слышала от тебя же. -- Разве я говорил что-нибудь подобное? -- Да... -- Тем лучше... Мне приятно думать, что я не глупый человек и что Матов ошибается на мой счет.
XVIII.
Они поместились в углу уютной комнаты и весело болтали, как встретившиеся после долгой разлуки старые знакомые. -- Ты молода и красива,-- говорил Бережецкий.-- Я это чувствую. Но я тебя не знаю. -- А ты любишь красивых женщин? -- Изредка... -- Как это вежливо... Ты не чувствуешь даже того, что я влюблена в Тебя. -- Сними маску -- тогда я и почувствую. -- Любопытство губит и мужчин так же, как женщин. Довольно с тебя и того, что ты знаешь... Да, я молода и красива. У меня много поклонников... -- Тебе кто-нибудь нравится? -- Один ты... -- Благодарю. Ты повторяешься... -- Любовь кричит, когда ее не хотят понять. Мужчины не понимают, как счастлива женщина, когда чувствует, что ее любят... Это своего рода опьянение счастливаго победителя. Ведь мы покупаем свое маленькое женское счастье слишком дорогою ценой... Вот сейчас мы сидим и болтаем разный маскарадный вздор, а когда я вернусь домой и останусь одна... -- Ты замужем? -- Сказать правду не решаюсь, а обманывать не умею. Я не девушка... Она придвинулась к нему совсем близко, взяла его за руку и наклонилась к плечу так, что он чувствовал ея дыхание. Эта близость молоденькой, красивой женщины начинала его волновать. Особенно его раздражал ея шопот, Ласковый и вызывающий, как мурлыканье разыгравшагося котенка. -- Милый... милый... -- Послушай, маска, я давеча охотно поверил тебе, что я умный человек, а сейчас ты, кажется, хочешь меня лишить этого маленькаго преимущества... -- Ш-ш-ш... Она одним движением отскочила от него, точно ее что обожгло. В дверях показался Матов, на руке у котораго Анненька висела, как детская кукла. Матов что-то говорил ей с своей ленивой небрежностью. Анненька увидала Веру Васильевну и потащила своего кавалера к ней, позабыв о том, что Матов и Бережецкий не кланяются. -- Я счастлива... о, как я счастлива!-- повторяла она, обнимая Веру Васильевну и стараясь изменить голос. -- Это кто с тобой?-- спрашивала Вера Васильевна, продолжая маленькую комедию. -- Ты не знаешь Матова? Ха-ха... Наш общий любимец публики... Посмотри, какое у него умное лицо! -- А я именно последняго и не заметила... Впрочем, я страдаю близорукостью. Враги смешно смотрели в разныя стороны. Бережецкий точно весь окостянел, что выходило уже совсем смешно. Анненька наклонилась к Вере Васильевне и шепнула: -- Я влю-бле-на... -- В кого? -- Это мой маленький секрет. Ах, как я счастлива!.. Мне кажется, что все, решительно все завидуют мне. Она взяла Матова под руку и потащила его в танцовальную залу. Он устал и, когда проходили мимо дверей в буфетную комнату, остановился и сделал напрасную попытку освободить свою руку. -- Нет, нет!-- протестовала Анненька.-- Я тебе не позволю пить... Тебе это вредно. Посмотри на себя в зеркало, какое у тебя лицо: нос красный, глаза воспаленные... Притом у меня деспотический характер. -- Очень жаль... -- Кого? -- Конечно, самого себя... Быть в рабстве у женщины -- самое позорное занятие. -- Мужчина создан быть рабом, особенно ты. У тебя рабство в крови... -- Послушай, маска, а если бы мы поужинали? -- Ты хитришь, мой милый... Это только предлог, чтобы напиться. Все равно, я маску не сниму... -- А если я хочу страдать, вспоминая наше знакомство? Маска решительно ничего не говорит сердцу... Вера Васильевна, болтая с Бережецким, почувствовала как-то вдруг страшную усталость. Этот замороженный кавалер надоел ей до тошноты. Она бросила его, даже не простившись. Как хорошо было бы поскорее уехать домой. Клубное помещение было не велико, и делалось душно. Вера Васильевна отправилась разыскивать Анненьку, храбро продиралась сквозь двигавшуюся одной живой стеной толпу. Анненьки нигде не было. В двери буфета Вера Васильевна видела только широкую спину Матова,-- он закусывал стоя. У Веры Васильевны начинала кружиться голова от жары и духоты. Анненьку она наконец нашла и не узнала в первое мгновение. Девушка забралась в самую дальнюю комнату я сидела неподвижно на диване совершенно одна. -- Анненька, я вас не узнаю!-- удивлялась Вера Васильевна, подсаживаясь к ней.-- Анненька -- и сидит вдруг одна!.. -- Что же тут удивительнаго?-- сухо ответила Анненька, отодвигаясь, когда Вера Васильевна села рядом с ней. Этот тон смутил Веру Васильевку. Ей так хотелось разсказать Анненьке содержание своего разговора с Бережецким. На что могла она разсердиться? -- Вас огорчил чем-нибудь Матов?-- спросила Вера Васильевна, подбирая слова. -- Нисколько... Он, слава Богу, умеет себя держать. -- Однако вы какая-то странная... Впрочем, я не имею права и не люблю вмешиваться в чужия дела. Анненька молчала. Вера Васильевна очень редко сердилась, но в данном случае не могла себя сдержать. Ей было обидно за собственное настроение, за желание быть откровенной, любящей и хорошей. Анненька решительно не желала ничего понимать. -- Неужели она меня ревнует к Матову?-- мелькнуло в голове Веры Васильевны. Наступила неловкая и тяжелая пауза. Вера Васильевна старалась подавить в себе тяжелое чувство незаслуженнаго ничем оскорбления. Она так хорошо и просто любила вот эту самую Анненьку... -- Анненька, я вас решительно не узнаю. -- Ах, оставьте меня, ради Бога! Из-под маски на Веру Васильевну посмотрели такие злые и нехорошие глаза. Вера Васильевна хотела уже подняться и уйти, как ей пришла одна мысль в голову, которая осветила все: в Анненьке просыпалась женщина... Вот эта странная девушка, которая сидела с ней рядом, изнемогала под наплывом перваго чувства. Анненька полюбила... Случилось именно то, чего она так страстно домогалась... Следующею мыслью Веры Васильевны было то, что Анненька влюбилась именно в Матова и на этом основании ревнует ее. Ей сделалось и обидно, и больно, и как-то страшно. Между двумя женщинами легла делая пропасть... Анненька продолжала молчать, стараясь не смотреть на Веру Васильевну. Ее душили безпричинныя слезы. Ей хотелось куда-то убежать, спрятаться, исчезнуть. Вера Васильевна поднялась и сделала движение уйти. Анненьке хотелось ее удержать, сказать что-то такое хорошее, приласкаться, но она сидела, как очарованная, и не могла шевельнуться. -- Анненька, прощайте!.. Анненька не шевелилась. Вера Васильевна молча пожала ей руку и быстро пошла к дверям. Издали доносились звуки бальной музыки; по диванчикам ютились счастливыя парочки; кто-то громко смеялся... Вере Васильевне вдруг сделалось страшно. Там, за этими стенами, холодная, зимняя ночь, темнота и холодное одиночество... Она быстрыми шагами вернулась к Анненьке, крепко ее обняла и прошептала: -- Мне хочется разсказать все, все... исповедаться... Вы правы, Анненька: я дурная и нехорошая женщина.