XXII.
Работа общественнаго мнения продолжалась. Матов, не обращавший на него внимания раньше, теперь не мог не чувствовать происходившей на его глазах перемены течения. И раньше недостатка по врагах у него не было, но это были все люди, так или иначе задетые им, а сейчас ему приходилось считаться с людьми совершенно посторонними, которым, повидимому, до него не было никакого дела. Он это чувствовал при встрече со знакомыми, которых он встречал раз или два в год где-нибудь на именинах или в клубе, причем эти шапочные знакомые оказывались особенно строгими и неумолимыми. Один случай как-то ошеломил Матова, ошеломил именно потому, что он не имел никаких уважительных причин. Дело было в клубе, за ужином. В столовой набралось человек пятнадцать. Были тут большею частью все знакомые люди: Самгин, винокуренный заводчик Бухвостов,-- одним словом, все свой народ. В эту компанию попал мало знакомый Матову горный инженер Ерохин, очень почтенный седовласый старец, с таким добродушным лицом. Он сидел напротив Матова и все время улыбался. Старец был заметно навеселе и что-то нашептывал сидевшему с ним рядом Бармину, который делал серьезное лицо. -- Нет-с, позвольте-с!-- сказал старец с настойчивостью подгулявшаго человека, хотя Бармин и не думал ему возражать.-- Да-с!.. Есть корпоративная честь, общественное мнение. Так нельзя-с... Помилуйте, этак всякий будет делать, что ему угодно, а я должен ему кланяться и благодарить. В конце концов носу-с некуда будет показать... Матов сначала не обращал никакого внимания на горячившагося старца и только по выражению лица Войвода понял, что дело идет о нем, Матове. -- Ну, говори, говори, дуй тебя горой!-- поощрял Самгин, радовавшийся каждому скандалу, как празднику. -- Что же, я могу и сказать... даже должен сказать...-- не смущаясь, продолжал старец и, обращаясь ко всем, прибавил:-- господа, среди нас находится лицо, которое, строго говоря, не должно здесь находиться. Да-с!.. Каждое общественное учреждение должно относиться особенно строго к своей чести. У Матова захватило дыхание, и он чувствовал, как вся комната заходила у него пред глазами. Поднявшись, по адвокатской привычке, он проговорил: -- Если я не ошибаюсь, вы хотите назвать мою фамилию? -- Вы не ошиблись...-- ответил старец, продолжая улыбаться.-- Я нахожу ваше присутствие здесь неуместным, как лица, скомпрометированнаго в общественном мнении. Может-быть, я ошибаюсь, но я так думаю... Это был удар прямо в лицо, и Матов даже не нашелся в первый момент, что ему ответить. Остальные тоже молчали. Довольный произведенным эффектом, Ерохин добавил: -- Я предлагаю, господа, исключить господина Матова из членов нашего клуба, чтобы этим оградить до известной степени свою собственную репутацию. Да-с!.. Все опять молчали. Неожиданным защитником явился Войвод, который отчетливо и спокойно ответил за всех: -- Господин Ерохин, по своему возрасту и настроению, забыл одно, что мы пока имеем дело с одними слухами, и самое дело еще не принято судом... Затем, если бы оно поступило и подверглось разсмотрению, то ведь присяжные могут вынести оправдательный вердикт, в чем я нимало не сомневаюсь. Старец вскочил и с пеной у рта принялся доказывать, что оправдание на суде еще ничего не доказывает, и что члены клуба корпоративно имеют право извергнуть из своей среды компрометирующее имя. -- Да-с, я буду настаивать и внесу в совет старшин свое заявление об исключении господина Матова... -- Послушайте...-- заговорил Матов.-- Если бы вы были человеком не предельнаго возраста, я ответил бы вам иначе, по ваши седины обезпечивают вашу неприкосновенность... Мне лично в вашей выходке обидно одно, именно, что меня незаслуженно оскорбляет почтенный человек, уважаемый всеми. Могу только пожалеть о последнем... Этот ответ вызвал общее галдене, причем большинство было на стороне Матова, но последний уже не верил ничему, убежденный, что стоит ему выйти, как разговор может принять и другой оборот. Он поднялся и начал прощаться. В шинельной его догнал Войвод и проговорил: -- Ѣдемте вместе, Николай Сергеич. Я вас подвезу... Матов был страшно взволнован и только сейчас начинал понимать всю силу полученнаго оскорбления. Собственно говоря, этот захмелевший старичок, на котораго он разсердился, был тут ни при чем, как выразитель общественнаго мнения. Зимняя ночь была светлая. Полозья саней так и резали сухой снег, искрившийся синими переливами. У Войвода были уже свои лошади, как и следует золотопромышленнику. Матов опомнился только тогда, когда сани остановились у подезда квартиры Войвода. Он сделал нерешительное движение, по Войвод взял его под руку и повел к двери. -- Верочка ждет...-- обяснил он.-- Она взяла с меня слово, что я буду к ужину. -- Да?-- машинально спрашивал Матов. -- Мы поужинаем по-настоящему. Я терпеть не могу этих клубных меню... На звонок выскочила Дуня и с удивлением смотрела, как барин под руку ведет своего соперника. Еще больше удивился старый Марк, а Вера Васильевна, когда к ней в столовую явилась с докладом Дуня, испугалась и побледнела. Она не убежала только из воспитаннаго в ней мужем повиновения. Матов поздоровался с ней как-то смущенно, и Вера Васильевна поняла, что случилось что-то особенное. -- Вы меня извините, Николай Сергеич, что я совсем по-домашнему,-- говорила она, оглядывая свой нарядный капот из персидской шелковой материи.-- Вы сами виноваты, что нападаете ночью на беззащитную молодую женщину... Впрочем, виноват мой муж, который силой притащил вас сюда,-- я в этом уверена. Вы так давно не были у нас, что я должна была подумать, как вас зовут... Матов чувствовал себя не по собе и проклинал про себя хитраго стараго мужа, который поставил его в самое дурацкое положение. Легкий ужин, состоявший из холодной дичи и консервов, прошел как-то неловко, и Матов никак не мог попасть в свой обычный шутливый тон. Он был убежден, что Войвод ни слова не скажет жене о случившемся сегодня в клубе инциденте, и все-таки чувствовал себя, как, вероятно, чувствовал бы себя человек, которому выдернули здоровый зуб. Он только раз нашелся, когда Вера Васильевна заговорила о делах, которыя отнимают время лучших друзей, и проговорил с улыбкой: -- Не дела, Вера Васильевна, а всего одно дело... Ужин вообще прошел как-то натянуто, и Матов был рад, когда очутился на свежем воздухе. -- Зачем он меня затащил?-- соображал он, закутываясь в шубу.-- Вообще глупо. Когда Матов ушел и супруги остались одни, Вера Васильевна, глядя в лицо мужу, проговорила с особенным ударением: -- Как это мило!.. Не правда ли? -- Я не понимаю, что ты хочешь сказать... -- Вы не понимаете? Ха-ха... Он не понимает!.. -- Даю тебе слово, что не понимаю, что ты хочешь сказать... Я могу обидеться наконец, Верочка. -- Боже мой, сколько великодушия!.. Она поднялась и с гневным выражением, отчеканивая слова, проговорила: -- Не будемте играть в прятки... Вы хотели поставить в глупое положение и его и меня. И все это под видом дружескаго участия... А этот несчастный верит вам... -- Верочка!.. -- Довольно! Не нужно глупых слов, то-есть глупых для меня. Вы сегодня торжествуете... Она, не простившись, ушла в свою комнату, и старый Марк слышал, как старый барин подходил к запертой на ключ двери в комнату барыни и говорил: -- Верочка... Мне нужно что-то сказать тебе. Ответа не было.
XXIII.
Анненька находилась под самым строгим надзором огорченнаго родителя и все-таки, как ящерица, находила свободную минутку, чтобы завернуть к Матовым. Ее неотступно преследовала мысль о Николае Сергеиче, судьба котораго точно была ея судьбой. Ольга Ивановна относилась к этим визитам довольно подозрительно и встречала девушку одной и той же фразой: -- Николая Сергеича нет дома... В другое время Анненька не перешагнула бы порога матовскаго дома, а сейчас она даже не чувствовала обиды. Разве ее можно было обидеть? Да и что такое эта Ольга Ивановна, если разобрать?.. Какое она имеет право так относиться к ней, Анненьке? Единственное, что она сделала,-- это сездила тогда к Артемию Асафычу, чтобы выручить проклятый вексель. Разве Матов подозревает, как она его любит,-- он и не думает о ней. Анненька так была полна собственным чувством, что даже и не мечтала о взаимности. О, она так мучительно была счастлива... К Матовым ее тянуло главным образом то, что можно было отвести душу хоть с Парасковьей Асафовной. Старуха любила зятя и жалела его как-то особенно хорошо, как умеют жалеть добрыя ворчливыя старушки. Ольга Ивановна только пожимала плечами, когда тетка и Анненька по целым часам вели между собой тихие, задушевные разговоры. -- Старуха-то совсем выжила из ума,-- решила Ольга Ивановна,-- а у докторской Аннушки ума-то и отродясь не бывало... И Парасковью Асафовну и Анненьку мучила больше всего неизвестность, и оне по-своему старались "вызнать" все дело. Конечно, виновником всего являлся Артемий Асафыч. -- Обманул он тогда тебя, змей!-- уверяла Парасковья Асафовна.-- В глаза обманул... -- Нельзя, бабушка. Такой закон... -- Зако-он? Ну, милая, закон-то, как палка, о двух концах... Парасковья Асафовна делала уже засылку к змею, чтобы он явился для разговора, но змей оказался хитрым и не желал итти. -- Ну, мы к нему сами нагрянем!-- решила Парасковья Асафовна.-- Да я ему все зенки выцарапаю!.. Не-ет, меня-то он не проведет, змей!.. Оне уговорились так, что будто старушка пойдет ко всенощной, а Анненька ее подождет у церкви, чтобы вместе ехать к Артемию Аеафычу. Так оне и сделали. Можно себе представить приятое изумление старика, когда к нему заявились гостьи. Он совершенно растерялся и виновато бормотал: -- Ах, любезнюющая сестрица... В кои-то веки собралась ко мне!.. Анна Евграфовна, голубушка!.. Да как я вас и принимать буду... -- Ну, ну, наговаривай, змей подколодный!-- сурово начала свой допрос Парасковья Асафовна.-- Говори, а мы тебя послушаем... -- Я-с... Что же я могу вам сказать, сестрица? Анненька присела к столу и молча наблюдала происходившую у нея на глазах сцену. Артемий Асафыч, разговаривая с сестрой, все поглядывал на припертую дверь в соседнюю комнату. -- Стыд-то у тебя есть?-- наступала Парасковья Асафовна. -- У каждаго человека есть свой стыд, сестрица... -- А вот у тебя его и не бывало. Ведь растерзать тебя мало, змея!.. Что ты придумал-то? Видно, по поговорке: у кого ем и пью, с того и голову рву. Безстыдник ты! -- Сестрица, а ежели мои шесть тыщ пропадают за Николаем Сергеичем,-- это как, по вашему, понимать? Уж я-то ходил, ходил за ними, как за кладом... да-с! -- Никто тебя не неволил давать деньги, а коли дал, так терпи... Зачем губить-то человека? Да что я с тобой разговариваю! Поезжай сейчас же к прокурору, Игнатию Борисычу, и возьми свой поганый вексель, а добром не поедешь, так я тебя в окружной-то суд самого в мешке, как поросенка, привезу! -- Ах, сестрица, сестрица!-- стонал Гущин.-- Разве можно разговаривать с вами при таком неистовстве слов с вашей стороны? -- Убить тебя надо, а не разговоры разговаривать! -- Сестрица, удержите свой собственный язык... Вот вы выговариваете разныя кусательныя слова, а того и не понимаете, что у меня есть на душе. Да-с!.. -- Да что понимать-то? Обмануть кого-нибудь еще хочешь,-- вот и весь разговор! -- А вот и не весь... Очень уж вы скоры на словах, сестрица, а того не понимаете, что, может, я и сам своей жисти даже совсем не рад. Подвели меня, одним словом, как пить дали!.. Конечно, я весьма питал злобу к Николаю Сергеичу и даже до зверства, а только я не знал, что и к чему. Думал так: устрою им неприятность, чтобы они чувствовали, что, хотя я и весьма маленький человек, а свой характер имею и весьма даже его уважаю. Просто хотел попугать, а тут вон оно что вышло!.. Может, я-то теперь, как осиновый лист, день и ночь трясусь. Меня же и прижали судейские: как, да что, да почему... Ведь и дело самое пустяковое, ежели разобрать. Вчера жена нотариуса Семибратова приезжала и слезами плакала предо мной, а я, как Ирод, стою пред ней и ничего не могу поделать... Взглянув на запертую дверь, Артемий Асафыч зажал рукой рот и закрыл глаза. -- Там у тебя кто спрятан?-- спрашивала Парасковья Асафовна и, не дожидаясь ответа, отворила дверь.-- А, два сапога -- пара!.. В следующей комнате у окна стоял Щепетильников и, заложив руки за спину, прислушивался к горячему спору родственников. -- Ну-ка, иди сюда, сахар!-- приглашала его Парасковья Асафовна.-- Нечего прятаться... Милости просим, Павел Антоныч! Аннушка, а ты поговори с ним хорошенько... Щепетильников был очень смущен и поздоровался с Анненькой издали. Девушка смотрела на него злыми глазами и в упор спросила: -- Правда ли, Павел Антоныч, что вы ведете дело против Матова? -- Я... то-есть я... Видите ли, я перешел от Николая Сергеича в помощники к присяжному поверенному Колокольцову и должен вести те дела, которыя он мне дает. Мне совершенно безразлично, против кого приходится выступать в суде. -- Аннушка, а ты хорошенько его, шалыгана!-- поощряла Парасковья Асафовна.-- А я-то его сколько еще чаем поила. Ну, хорош мальчик, нечего сказать! -- Вы не понимаете, Парасковья Асафовна, о чем говорите,-- постарался обрезать старуху Щепетильников.-- А что касается чая, то я его пил и до вас и сейчас пью... К существу дела это не относится нимало. -- Безстыдник, безстыдник!..-- корила Парасковья Асафовна. -- Мне необходимо поговорить с вами серьезно,-- перебила ее Анненька. -- К вашим услугам... -- Мы уйдем с братцем в другую комнату,-- предлагала Парасковья Асафовна.-- У нас свои дела, а вы тут лучше сговоритесь. -- Мне все равно,-- решительно заявляла Анненька.-- А лучше будет, если вы останетесь. Секретов нет. Павел Антоныч, и вам не совестно? Смотрите мне в глаза: вам не совестно?.. Вы получили высшее образование, вы по службе в свое время добьетесь известнаго положения,-- неужели все это только для того, чтобы начать с предателескаго дела? -- С женщинами трудно спорить, а особенно что-нибудь им доказывать,-- ответил Щепетильников, принимая деловой вид.-- Видите ли, настоящее дело может составить начинающему юристу имя, а имя для юриста -- все. При чем тут имена: Николай Сергеич, Иван Петрович, Григорий Иваныч?.. Я, действительно, заинтересован в деле господина Матова... -- Парасковья Асафовна, слышите: господина Матова?-- вспыхнула Анненька, поднимаясь.-- Нам здесь нечего делать... -- И то нечего,-- согласилась старушка.-- Поедем-ка, Аннушка, домой не солоно хлебавши. Павел Антоныч, благодарствуйте! Недаром, видно, я тебя матовским-то чаем отпаивала. На крыльце их догнал Артемий Асафыч и, оглядываясь на дверь, проговорил: -- Сестрица любезнюющая, ей-Богу, не виноват и заслуживаю снисхождения... В лучшем виде меня заглотали господа адвокаты, как щука заглатывает ерша. А вся причина идет все-таки от Веры Васильевны... да-с!