XXIV.
Вернувшись в комнату, Артемий Асафыч в изнеможении опустился на стул, на котором только-что сидела Анненька. Щепетильников шагал по комнате, покручивая усики. -- Что, доволен, Павел Антоныч?-- как-то простонал старик.-- Да, можно сказать, что сняли вы с меня голову с Игнатием-то Борисычем... Как пить дали! Теперь мараль идет по всему городу, и все пальцами на меня тычут. Конечно, сестрица Парасковья Асафовна говорила в неистовстве слов, а ежели разобрать, так все сущая правда выходит. И Анна Евграфовна тоже правду тебе отчитывала... Да!.. Вы-то сухи из воды выйдете, потому как у вас все по закону, а я-то и засел, как журавль в болоте. Ни взад ни вперед... А кто меня затянул? Большой грех тебе, Павел Антоныч... Это ты меня тогда подбил предявить вексель, а я и обрадовался сдуру. Щепетильников продолжал ходить и улыбался. -- Да что ты молчишь-то, как китайский идол из чайнаго магазина?!..-- накинулся на него Артемий Асафыч.-- Пейте мою кровь, рвите живым мясом!.. Добрый я человек, вот вы и надели мне петлю на шею. -- Пустяки, Артемий Асафыч... Пренебреги. Ты только представь себе: одно дело -- и я знаменитость. Ха-ха... Теперь все будут знать Щенетильникова. Раньше-то другие нагревали руки, а теперь наша очередь. Будет, поцарствовал Николай Сергеич, пора и честь знать. -- Что же ему будет?-- в тысячу первый раз спрашивал Гущин. -- Лишение некоторых особенных прав и преимуществ и легкая прогулка в места не столь отдаленныя. Мы за большим, голубчик, не гонимся... Зачем человека губить? -- А это не погибель? Похуже всякой погибели... Ах, идолы, идолы безстыдные! Да ежели бы я знал... Ах, Боже мой!.. Положение Артемия Асафыча, действительно, было не из красивых. Ему доставалось со всех сторон. Каждое утро он, обыкновенно, отправлялся в Гостиный двор и бродил из лавки в лавку: тут поговорит, там узнает какую-нибудь последнюю городскую новость или сыграет в шашки, а теперь, как купцы только завидят, еще издали кричат: -- Иди-ка, иди-ка, процент!.. А совесть у тебя где? Из-за полуторых сотенных билетов какого человека-то губишь! -- Это уж как окружный суд, а моей тут причины нет,-- оправдывался Артемий Асафыч. -- Дурака ты свалял и больше ничего. Плакали твои шесть тысяч... да. Как лишат прав Матова да пошлют в ссылку, с кого-то будешь получать свои шесть тысяч? Эх, малиновая голова!.. Потерпел бы, ну, по времю Николай-то Сергеич и разсчитался бы с тобой. Экая невидаль -- шесть тысяч. Не такия денежки он проигрывал в клубе, а ты, как осенняя муха, полез с векселем... -- И то дурака свалял...-- уныло соглашался старик.-- Кругом меня обошли. Конечно, ежели человек сделается в отсутствии ума, так с ним делай, что хочешь... -- А мы-то куда денемся без Николая Сергеича? Первеющий был адвокат... Такой словесности и не сыскать. И без этих разговоров Артемий Асафыч уже давно раскаялся в своем поступке. Он искренно любил Матова и вдруг сделался его погубителем. Последняя мысль просто убивала, старика и не давала ему покоя. И любезнюющая сестрица, и докторская Аннушка, и купцы -- все были правы... Чтобы на ком-нибудь сорвать сердце, Артемий Асафыч каждое утро, как на службу, отправлялся к Бережецкому. -- Что вам наконец нужно от меня?-- сухо спрашивал Бережецкий неотступнаго клиента.-- Дело в суде, и оно не от меня теперь зависит... -- Игнатий Борисыч, отпустите душу на покаянье!-- молил Артемий Асафыч.-- На коленках буду просить... -- Я ничего не могу, милейший!.. Понимаете? -- Игнатий Борисыч, а ежели у меня тоже совесть есть? -- Ну, это уж ваше личное дело. -- Я и присягу приму... А то возьму и скажу, что я сам подделал вексель. Мне-то все одно пропадать... Не дорогой товар. Кончилось тем, что Бережецкий не велел принимать назойливаго старика. Тогда Гущин начал ловить его на улице, когда Бережецкий выходил из суда. Снимет шапку и кланяется. -- Игнатий Борисыч, заставьте... -- Ничего не могу,-- коротко отвечал Бережецкий. Артемия Асафыча охватило настоящее отчаяние. Да, вот они все радуются, а каково ему, старому греховоднику. Попался, как кур во щи, и теперь расхлебывай кашу, которую заварили другие. Бережецкий торжествовал. Лучшаго случая нельзя было придумать. Его правою рукою был Щепетильников, который первым увидал у Гущина роковой вексель. Когда разнесся слух об этом деле, то к прокурору поступило несколько заявлений относительно Матова, которыя тоже можно было пустить в ход. Тут дело шло уже о крупных суммах, но Бережецкий отлично понимал совет маски на клубном маскараде и откладывал большия дела, чтобы преподнести их, как десерт. Кто была эта таинственная маска,-- он до сих пор не знал. Верно было одно, что это была очень умная женщина, хорошо знавшая судейский мир. -- Да, умно было сказано!-- восхищался Бережецкий.-- А остальное уж я сам придумал... Пусть ведет дело самый глупый начинающий адвокат, как Щепетильпиков. Превосходная картина получится... Дело безусловно верное, и присяжным ничего не останется, как сказать: "да, виновен". Прекрасно! Одно время Бережецкий перестал ездить в клуб, где Лихонин вел крупную игру. Как прокурора, это его шокировало, а затем он лично не выносил этого сомнительнаго сибирскаго миллионера. Теперь же Бережецкий начал бывать в клубе, хотя и не поднимался наверх, в "детскую". Он принимал таинственно-меланхолический вид и на все разспросы отделывался стереотипною фразой: -- Господа, всякое дело -- профессиональная тайна. Как священник или доктор, я не имею права разглашать того, что мне известно только как прокурору. В свое время все узнаете... Мысль о таинственной незнакомке не оставляла Бережецкаго, и он нарочно бывал на семейных вечерах, чтобы узнать ее по росту, но голосу и по рукам. Но эти наблюдения ни к чему не приводили. Все дамы казались Бережецкому такими глупыми. Мысль о Вере Васильевне у него являлась несколько раз, но она как-то не вязалась с обстановкой дела. Бережецкий знал, что она была влюблена в Матова, а молва прибавляла, что она и сейчас влюблена в него, как кошка. Много сбивало его поведение самого Войвода, который сохранял с Матовым лучшия отношения. Потом, Матов бывал в доме Войводов, значит... Одним словом, получалась какая-то чепуха. Время от времени Бережецкий завертывал к Войводам, но Вера Васильевна принимала его как-то сухо, ссылаясь на головную боль и общее недомоганье. О деле Матова она не заикалась ни единым словом, как и сам Войвод. Бережецкий начинал чувствовать себя обиженным и решал, что Вера Васильевна просто глупа, как и другия дамы. -- Куда ей придумать такую штуку... Семерка какая-то!.. Каждый визит Бережецкаго для Веры Васильевны являлся настоящею пыткой, и она действительно делалась больна. Его торжествующая таинственность возмущала ее до глубины души. И такого человека она научила, как погубить Матова... Обыкновенно с мужем Вера Васильевна была откровенна, но о своем разговоре в клубе не говорила ни слова. Это было выше ея сил. Муж мог ей простить даже измену, но не такое низкое предательство из-за угла. Об ея позорном поступке знала одна Анненька, но она вполне была убеждена в ея скромности, хотя в последнее время Анненька совсем изменилась и редко бывала у ней. С Анненькой что-то случилось, а что -- она не говорила. После своего визита к Артемию Асафычу с Парасковьей Асафовной Анненька явилась к Вере Васильевне очень взволнованная и без всяких вступительных слов заявила: -- Представьте себе, Вера Васильевна, этот Гущин знает все, то-есть что вы научили Бережецкаго, как повести дело. -- Не может быть!-- возмутилась Вера Васильевна. Анненька разсказала подробно, как оне ездили к Гущину и как он на крыльце обяснил им свои подозрения. -- Даю вам самое честное слово, что я решительно никому не говорила ни одного слова!-- клялась Анненька.-- Как он мог догадаться?-- решительно не понимаю. Я его как-нибудь разспрошу... Вера Васильевна была очень смущена, хотя и верила Анненьке до последняго слова. Увлеченная своею мыслью, Анненька добилась того, что Артемий Асафыч обяснил ей весь секрет. -- Дело самое простое, барышня... Уж я и так и этак раскидывал умом, потому как Бережецкому не обмозговать такого дела. А тут мне и пало на мысль: кто разссорил тогда Бережецкаго с Матовым? Помните, как дело вышло за ужином тогда?.. Все Вера Васильевна устроила, а потому некому другому было окончательно-то научить Бережецкаго. У ж это верно-с и даже весьма просто-с... Такия дамы особенныя бывают-с...
XXV.
Первое известие о предании Матова суду было получено в "детской" клуба вечером. Город еще ничего не знал, а клубные завсегдатаи уже обсуждали событие на разные лады. Войвод метал банк, когда услышал эти переговоры. По его мнению, судьба Матова была решена. Он сохранил свой вежливо-неприступный вид, продолжая игру. В душе он очень жалел Матова, погибавшаго исключительно благодаря своему легкомыслию. -- Бережецкий -- молодец,-- одобряли враги Матова.-- Так обставить дело -- это не шутка. Главное, режет человека пустяками... И Семибратов влопался. Другие жалели Матова и доказывали, что присяжные не могут его не оправдать. К числе последних был и старичок Окунев, раньше говоривший совершенно другое. Поднимался вопрос и о том, будет Матов бывать в клубе попрежнему или благоразумно будет сидеть дома. -- Пока дело у следователя, он такой же человек, как и мы все,-- говорили клубные юристы.-- Еще вопрос, как разыграется дело... Все будет зависеть от присяжных. -- Но все-таки есть уже подозрение, которое признано прокуратурой... Один этот факт достаточно говорит за себя. Значит, суд находит, что Матов мог совершить подлог... -- Позвольте, это нужно доказать. -- Ну, это другое дело. Оправдывают заведомых убийц... Это оправдание не есть доказательство для общественнаго мнения. -- Все это формализм... Если бы разобрать дела каждаго, нашлись бы и не такия правонарушения. Мы их все знаем и молчим, потому что это не наше дело. Кто Богу не грешен... Самыми строгими оказались именно те, за кем были именно такие нераскрытые грешки, а подлоги -- это такая простая вещь, которая практиковалась чуть не каждый день. Всех интересовало, как отнесется к этому инциденту Лихонин, который тоже был не без греха и тоже состоял под судом. Сибирский магнат только пожал плечами и улыбнулся. -- Я удивляюсь, какие пустяки вас интересуют,-- заметил он с ленивою улыбкой.-- Если бы Матова обвинили и если бы его отправили в места не столь отдаленныя, то-есть к нам, я с удовольствием предложил бы ему место на своих заводах. Таких людей нужно уметь ценить. У меня половина служащих из ссыльных, и я не имею права быть ими недовольным. -- Вот если бы сибирским судом его судить,-- прибавил кто-то,-- лет бы на двадцать можно было затянуть дело... А там, за смертью обвиняемаго, все было бы предано воле Божией. -- Да, сибиряки еще пожалеют о своих старых судах, когда отведают суда скораго. Сибирские старые суды -- притча во языцех, и всем сделалось весело. Сибирския судебныя дела переходили из одной инстанции в другую, по весу, считая пудами, и достигали иногда почтеннаго обема пудов в двадцать. Посыпались анекдоты, и всякий считал долгом разсказать какой-нибудь редкий случай... Возвращаясь домой, Войвод решил, что ничего не скажет жене. Дело Матова ее вообще волновало, и он не желал портить настроения. Все равно через несколько дней она узнает все, и он избегнет неловкаго обяснения. Подезжая к своей квартире, он увидел в столовой свет,-- значит, Вера Васильевна еще не спала. -- У них гости,-- обяснил в передней Марк. -- Кто? -- Анна Евграфовна и Николай Сергеич... Получалось что-то невероятное. Недоставало только, чтобы явился Гущин. -- А, это ты, папа!..-- встретила мужа Вера Васильевна. По ея лицу Войвод заметил, что она, хотя и была несколько возбуждена, но вообще в хорошем настроении. Матов пил кофе, то-есть, вернее, какой-то ликер. Он имел довольный вид человека, у котораго хорошо на душе. -- Поздравьте меня, Иван Григорьевич,-- проговорил он, здороваясь с хозяином.-- Вероятно, вы уже все знаете. -- Да, кое-что слышал... -- Самое скверное -- неизвестность, а сейчас я -- величина совершенно определенная. Должен отдать честь Игнатию Борисовичу: он обставил дело дьявольски ловко! Анненька, опустив глаза, ощупывала бахромку чайной салфетки. Девушка сегодня была как-то особенно мила, и Войвод удивился, что у нея руки совершенно холодныя, как "ледяшки". "Какая милая девушка",-- невольно подумал Войвод, невольно удерживая в своей руке холодненькую ручку Анненьки. И Матов тоже был сегодня как-то особенно мил. Он был именно самим собой. Войвод застал уже конец ужина, и Марк предоставил в его распоряжение только остатки -- холодную дичь и ростбиф. -- Сейчас я, до некоторой степени, знаменитость,-- говорил Матов, прихлебывая из рюмки ликер.-- Что поделаете, если уж так складывается судьба! -- Не судьба, а жизнь так складывается,-- заметила Вера Васильевна.-- В своей судьбе мы сами виноваты... -- Я и не думаю кого-нибудь обвинять,-- ответил Матов.-- Напротив, мне даже жаль этого беднаго Семибратова, которому придется расплачиваться за чужую неосторожность. Впрочем, об этом не стоит говорить, как не говорят о семейных делах. Анненька все время молчала, а потом поднялась и начала торопливо прощаться. -- Куда вы торопитесь, Анненька?-- удивилась Вера Васильевна. -- Ах, мне нельзя. Да и папа ждет... -- Я могу вас проводить,-- заявил Матов. Когда они вышли в переднюю, Войвод заметил, что жена следит за Анненькой ревнивыми глазами. Вот извольте понять женщину, когда она меняется каждыя пять минут. Матов что-то сострил, надевая шубу, и, кажется, не хотел замечать, что делается кругом. -- Ах, как я его ненавижу!-- проговорила Вера Васильевна, когда за гостями затворилась дверь. -- За что?-- машинально спросил Войвод. Вера Васильевна посмотрела на него непонимающими глазами и только улыбнулась. Что он такое сказал? Неужели он, муж, не понимает, как она любит этого человека?.. Ночь была темная и ветреная. Сухой снег переносило с одной стороны улицы на другую, как песок. Кое-где жалко мигали керосиновые фонари, нагоняя тоску. Сани были узкия, и Матов поддерживал правою рукой прижавшуюся к нему Анненьку. -- Что вы молчите, барышня?-- спросил он. -- А вас это интересует?-- тихо ответила она.-- Да? -- Как всегда... -- Не лгите... Для вас я -- несуществующее лицо, Николай Сергеич. Бывают домашния собачки, любимыя кошечки, к которым мы привыкаем,-- так и я для вас. -- Вы не совсем правы, Анна Евграфовна... Ночной извозчик плелся с мучительною медленностью, точно задался специальною целью исчерпать до дна терпение своих седоков. В одном месте он хотел сделать поворот, но Анненька его остановила: -- Налево, извозчик! Матов хотел спать и не понимал, что за фантазия пришла в голову Анненьке возить его по пустым улицам спавшаго города. А впрочем, не все ли равно... Он покрепче закутался в свою шубу и в одном ухабе, чтобы удержать Анненьку, прижал ее к себе совсем близко, так что ея лицо очутилось совсем близко к его лицу. Она молча смотрела на него такими большими и покорными глазами. Он хотел немного отодвинуться от нея, но девушка схватила его за руку и прошептала: -- Нет, сегодня ты мой... Много раз в жизни Матову приходилось разыгрывать маленькие романы, но сейчас он как-то испугался. Для него Анненька была ребенок, с которым самое большее можно было пошутить. А она заговорила с ним, как женщина. Он даже не нашелся сразу, что ей ответить. -- Мой, мой...-- шеитала Анненька, пряча свою головку у него на груди. -- Анна Евграфовна... -- Нет, нет, не нужно... Не убивайте меня. Я знаю, что ты меня не любишь... Но я счастлива... Я буду ходить за тобой, как твоя тень... Бедная, глупенькая Анненька, ведь ее нельзя не любить!.. Она такая хорошая... Ее нужно пожалеть, приласкать, приголубить, утешить... Она обхватила его шею руками и покрыла лицо безумными поцелуями. Никакой вор, вероятно, не чувствовал себя таким вором, как сейчас чувствовал себя Матов. Недоставало только этого... -- Анненька... -- Милый, милый...-- шептала опав изнеможении.-- Только одно слово... Всего одно слово... Ведь я ничего не требую, мне ничего не нужно... Пожалей бедную, глупенькую Анненьку, которая сейчас счастлива. Ради Бога, молчи!.. Не нужно слов. О, как я безумно счастлива...