III.
Доктор Окунев продолжал следить за дочерью и совершенно прозевал, как за столом с ней очутился этот долговязый Щепетильников. Последнее его возмутило до глубины души. Что могут наговорить про Анненьку в Сосногорске? О, город хотя и провинциальный, а злых языков сколько угодно. Чадолюбивый папаша послал дочери несколько умоляющих взглядов, так что она спросила: -- Папа, тебе опять кто-нибудь наступил на любимую мозоль? На домашнем языке Анненька называла любимою мозолью себя, и отец только покачал головой. Сегодня вообще Анненька была в каком-то возбужденном состоянии и могла выкинуть какую-нибудь штуку, что с ней случалось нередко. Потом доктор удивился, зачем его Анненька попала в эту компанию игроков и в довольно сомнительное общество этой сомнительной Веры Васильевны, которая в конце концов все-таки жена игрока. В Сосногорске ее хотя и принимали, но с неуловимым оттенком самой изысканной холодности, и только он один отпускал свою единственную дочь в этот сомнительный дом. Впрочем, в Сосногорске он считал себя единственным "натуралистом" и, в качестве такового, не находил нужным подчиняться укоренившимся предразсудкам. Что такое жена игрока? Кто знает, на какия средства живет Войвод, и кому какое до этого дело? Одним словом, провинциальныя сплетни, тем более, что Вера Васильевна такая красавица, что дамы не могут ей этого простить, а сам Войвод подавляет своим природным джентльменством. Но эти уравновешивающия соображения летели в голове доктора кувырком, когда он вспоминал, что у Анненьки нет матери, и что единственным ответственным лицом за все ея будущее является он один. За столом, по мере того, как пустели бутылки, беседа делалась все оживленнее. Галстунин и Матов подливали друг другу и хлопали рюмку за рюмкой с особенным шиком. У Матова лицо уже покраснело, а глаза покрылись влагой. Он чувствовал, что Вера Васильевна наблюдает за ним и считает рюмки, что его забавляло и тянуло выпить еще лишнюю рюмку. Галстунин начинал советь и глупо улыбался, стараясь делать вид, что слушает, как Бережецкий разсказывает хозяину подробности дела о подложных векселях. Он обладал секретом разсказывать необыкновенно скучно. -- Господа, кто же из нас в жизни не делал подлогов?-- вступился Матов, отодвигая остатки какой-то рыбы. -- Как на это смотреть, конечно...-- сухо отозвался Бережецкий, принимая это замечание на свой счет: ведь решительно все, что делалось на свете, так или иначе относилось именно к нему, Бережецкому, тем более, что и сам грешный мир существовал тоже только для него, для Бережецкаго. -- Закон преследует только формальную правду,-- спокойно продолжал Матов, откидывая свои кудри.-- Да... Вернее; бумажную правду, как в данном случае. А я говорю о подлоге по существу... Например, барышня улыбается -- это самый утонченный подлог, я делаю умное лицо -- тоже, Артемий Асафыч выдает себя добрым человеком -- тоже. -- Увольте вы меня, Николай Сергеич...-- взмолился Гущин.-- И что я вам дался? -- И меня тоже...-- отозвалась Анненька. -- Мы делаем подлог самым актом своего рождения,-- продолжал невозмутимо Матов.-- Каждый наш день -- целый ряд мелких подлогов, и поэтому каждый человек умирает злостным банкротом. -- Ну, это уж область философии,-- заметил Бережецкий. -- Нет, будем говорить серьезно, Игнатий Борисович. Я, например, стою за святую инквизицию. Это, по крайней мере, логично... Ты мне душу свою подавай, а не бумажную правду. -- Абсурд... У вас, Николай Сергееич, страсть к абсурдам. Мы говорим о самой простой вещи, как подлог векселей, сделанный купцом Парѳеновым, кстати, вы же его и защищали. -- Маленьких и простых вещей не существует, Игнатий Борисович, а если признать их таковыми, то мы должны признать, с одной стороны, какую-то особенную, маленькую и простую логику, а с другой, считаться с тем фактом, что эта физическая мелюзга отличается подавляющим множеством, самой упорной живучестью, необыкновенной способностью к размножению и самой трогательной приспособляемостью к какой угодно среде. Перевес в конце концов и очутится именно на стороне этих мелочей и простых фактов, а потому я и защищал купца Парѳенова, который тоже имел несколько логик, до парадной и показной логики включительно. Гущин даже закрыл глаза от умиления. Боже, как умел говорить Матов -- так и сыплет, так и сыплет. Хоть кого может оконфузить. Щепетильников слушал с завистью, напрасно стараясь запомнить некоторые обороты и козыряющую адвокатскую логику. Вера Васильевна сидела, опустив глаза. Она любила самый тембр грудного голоса Матова. Именно так должен говорить настоящий мужчина. Ораторский талант Матова гипнотизировал ее, как чарующая музыка. Ей казалось, что все другие даже не могут понять и оценить его во всей полноте, а только она одна. Это чувство, по особой, женской логике, вызывало в ней нарастающую ненависть к Бережецкому, про котораго Матов сострил, что он и родился с накрахмаленной душонкой. Именно не душа, а душонка, и именно накрахмаленная... К концу обеда как-то все начали спорить, и потребовалось дипломатическое вмешателество хозяйки, чтобы эта застольная горячность убеждений не перешла известных границ. Когда дело дошло до кофе и ликеров, Вера Васильевна заметила, подавая Матову чашку: -- Надеюсь, вы не будете портить моего кофе? -- Значит, окончание всем ликерным делам. -- Как знаете, но мне жаль своего кофе... -- Пусть будет по-вашему!.. -- Вот паинька, Ник,-- заметила Анненька, у которой начинала разбаливаться голова от застольнаго шума. Вера Васильевна взглянула на нее как-то особенно пристально, наклонилась и шепнула: -- Annette, вы не обидитесь? Вы слишком фамильярно называете Николая Сергеевича. -- Да ведь его все так зовут? Он у нас общий любимец публики и составляет некоторым образом общественную собственность... -- И все-таки не нужно, моя хорошая... Анненька посмотрела на Веру Васильевну и как-то по-детски просто ответила: -- Хорошо, я не буду... Войвод обратил уже внимание, что жена волнуется, но не мог понять причины. В то же время он не забывал подливать ликера все более и более хмелевшему Галстунину, но делал это так, чтобы не замечал Бережецкий. Сам он мог пить сколько угодно, несмотря на то, что был гораздо старше всех присутствовавших. Наконец обед кончился. Мужчины закурили сигары, а дамы перешли в гостиную. За ними поплелся и Гущин, у котораго порядочно шумело в голове. Он ухмылялся и встряхивал головой, как взнузданная лошадь. -- Слышали-с, Вера Васильевна,-- обратился он к хозяйке,-- как Николай-то Сергеич козой обделывал господина прокурора? Так и режет-с, как ножом... Даст же Господь столько ума одному человеку, и при этом словесность-с. Даже игуменья удивилась, когда Николай Сергеич приехал к ней по одному делу. "Златоуст сладкогласый", говорит. Господин Бережецкий, конечно, умен, нечего сказать, и, конечно, весьма сосредоточенно себя держит, а только Николай Сергеич много попревосходнее себя оказывают. Эта трогательная похвала разсмешила Веру Васильевну. Она посмотрела теперь на стараго ростовщика совсем другими глазами, чем раньше, и это придало ему смелости. -- Матов нравится вам?-- спросила она. -- Мне-с? Ах, Вера Васильевна!.. Это такой человек, такой человек, что другого такого и не сыскать. Ума палата, форд, вообще, развязка вполне... Этаким людям и на свете жить, а не то что другим протчим обормотам, с позволения сказать-с. Анненька хохотала над этими обяснениями до слез, как сумасшедшая, так что Вера Васильевна даже посмотрела на нее строгими глазами. Но Гущин разошелся. -- Да вы садитесь, Артемий Асафыч,-- предлагала хозяйка. -- Это вы правильно, сударыня, потому как в ногах правды нет. Старик подошел к хозяйке немного колеблющейся походкой, неожиданно потрепал ее по плечу и проговорил: -- Вот что, сударыня: нравитесь вы мне... Ей-Богу!.. Прямой я человек, уж извините на простоте. -- Благодарю. -- Артемий Асафыч, так нельзя с дамами обращаться,-- вступилась Анненька.-- Сейчас подошел и лапу на плечо. -- Да ведь я по сущей простоте, барышня... Уж не взыщите на старике. У нас все попросту, а простой-то человек может пригодиться. Вы только мне мигните, Вера Васильевна: "Артемий Асафыч, подавай мне птичьяго молока!", а я уж его несу. Хе-хе!.. В этот момент к Гущину подошел Марк и шепнул: -- Вас Николай Сергеич спрашивают... Они в кабинете. -- Вот тебе и фунт... Эх, надо было давеча уйти! Марк, а ты скажи, что я ушел домой. -- Никак невозможно-с. Они вас сейчас видели, то-есть Николай Сергеич, и велели позвать в кабинет-с... -- Ох, снял ты с меня голову, Марк!
IV.
Но в кабинете Матова не было. Горничная Дуня возстановляла порядок, нарушенный игроками. Гущин посмотрел на нее, достал из кармана жилета двугривенный и проговорил: -- Цып... Цып... Цып... -- Что вам угодно?-- с деланой суровостью ответила Дуня. -- Понимаешь, я -- гость. И ты, значит, должна во всем мне подражать... Цып-цып! Да ну же, а то ведь я сам подойду... -- Я уж не знаю, право... Какой вы смешной и на гостя совсем не походите... Покорно благодарю. -- То-то, недотрога-царевна. Добрый я человек... Он хотел поймать ее за подбородок, но девушка ловко уклонилась. -- Нет, уж извините... Пожалуйста, без комплиментов. И всего-то двугривенный дали... -- Ах, какая ты... Двугривенный -- пустяки, а главное дело -- добрый я человек. Понимаешь? А у добраго человека всегда и другой двугривенный найдется... Вот тебе на орешки, на, получай. Подавая деньги, он сделал рукой такое движение, как будто хотел обнять, но она с кокетством отступила в угол. -- Ах, вы, безстыдники... А еще гостем назвались... Ах!.. В дверях стоял Матов и улыбался. Дуня шмыгнула мимо него, как ящерица. -- Отлично... прекрасно...-- заговорил Матов, покачивая головой.-- Отличный пример подаешь. А знаешь, что по закону полагается за соблазнительное поведение? -- Что же закон? Закон, Николай Сергеич, как палка,-- о двух концах. А ежели она сама бросилась на меня? Ну, и пошутил с девушкой стариковским делом... -- Хорошо, хорошо. Не будем о пустяках разговаривать. Давай деньги... -- Николай Сергеич, голубчик, да в уме ли вы? Из дому близко тысячу рублей унесли... Как я к Ольге-то Ивановне на глаза покажусь? Она и то на меня зверем смотрит. Сюда даже хотела ехать... Насилу ее уговорил. Вот она какая, Ольга-то Ивановна. Прямо сказать, огненный характер имеют. "Я, говорит, все глаза выцарапаю этой дворянке оголтелой..." -- А ты не повторяй чужих глупостей, ибо для каждаго достаточно своей собственной. Ну, деньги... Сейчас едем к Бережецкому, и я буду отыгрываться. Гущин вынул из бокового кармана засаленный бумажник и начал отсчитывать деньги, -- Эх, Николай Сергеич, Николай Сергеич... двести... триста... золотая ведь у вас голова... Ровно четыре сотни. -- Э, нет, подавай все. -- Николай Сергеич... -- Понимаешь: нужно отыграться. У меня своих восемьсот осталось, да ты дашь семьсот,-- ровно полторы тысячи и будет. Это дух возвышает, понимаешь, когда чувствуешь, что в кармане не восемьсот, а полторы тысячи. Гущип отсчитал еще три сотни, с молчаливым отчаянием, и, подавая, даже отвернулся. -- Давно бы так, а то любишь кислыя слова разговаривать,-- заметил Матов, засовывая деньги в карман, не считая. -- А документик, Николай Сергеич? -- Жирно будет. Получишь потом. За нами и не это не пропадало. Когда Матов вернулся в гостиную, Анненька, со свойственной ей наивностью, спросила: -- Ник... Виновата: Николай Сергеич, вы, наверно, занимали опять деньги у добренькаго старичка? -- Да, как всегда. Вы угадали, барышня. -- И много? Матов грузно опустился на кресло, посмотрел сбоку на молчавшую Веру Васильевну и лениво ответил: -- Угадайте еще раз: столько, полстолько и четверть столько, да ваша новая шляпка в придачу. -- Не остроумно. Вера Васильевна продолжала смотреть в сторону, прислушиваясь к доносившемуся из столовой шуму голосов. Боже мой, как все это ей надоело, вот такие пьяные обеды... Люди превращались в каких-то животных, как сейчас Матов. Видимо, он успел еще "пройтись по коньякам" и теперь сидел совсем красный, потный и вообще такой отвратительный. Она боялась заговорить с ним и надеялась только на Анненьку, в присутствии которой Матов не посмеет быть развязным, как позволяют себе пьяные мужчины. А он точно чувствовал ход этих тайных мыслей и заговорил, растягивая слова: -- Вера Васильевна, бывают такие сны, когда видишь себя и молодым, и красивым, и... и счастливым. Хорошие сны, которые проходят вместе с молодостью. -- Да, вам, кажется, не мешало бы выспаться: три дня и три ночи трудились за картами,-- сухо ответила Вера Васильевна, оглядываясь на ничего не понимавшую Анненьку. -- Что такое сон?-- продолжал Матов, не обращая внимания на сухость тона хозяйки.-- Поэт сказал, что сон -- хладное изображение смерти. Да, так я видел сон, Вера Васильевна, и видел во сне вас, какой вы были тогда, то-есть девушкой. Я что-то хотел вам сказать, очень много сказать, а вы все убегали от меня... А вот сейчас я смотрю на вас и никак не могу привыкнуть к мысли, что вы madame Войвод. -- Ах, полноте, пожалуйста, ребячиться... Надеюсь, вы не удивляетесь, что вы муж своей жены? Все это в порядке вещей... Мы тогда были большими детьми -- и только. -- Дорого бы я дал, чтобы вернуться к этому детству. Он посмотрел на Анненьку и прибавил другим тоном: -- Барышня, вы шли бы к своему папа... -- Вот это мило!-- обиделась Анненька.-- А если я не желаю? Наконец, это просто невежество... -- Да и я вас, Annette, не отпущу,-- заявила Вера Васильевна.-- Тем более, что в наших воспоминаниях найдется кое-что поучительное и для вас. -- Ужасно интересно, ужасно!-- болтала обрадованная Анненька.-- Встреча двух влюбленных после долгой разлуки... Ведь Ник был влюблен в вас, Вера Васильевна? Господа, я не буду вам мешать... Вот сяду сюда на диван, в уголок, и даже возьму книжку в руки, как делают благовоспитанныя барышни в детских книжках с картинками... Вот так... Она уселась на диван и закрыла лицо раскрытой книгой. -- Милостивые государи и милостивыя государыни! Меня нет... я умерла...-- говорила Анненька глухим голосом тени отца Гамлета. Вера Васильевна обняла расшалившуюся девушку и горячо ее поцеловала. Матов точно ничего не замечал, погрузившись в свои воспоминания, а когда наступила пауза, он очнулся и проговорил: -- Вера Васильевна, неужели и молодость прошла, и ничего больше не вернется... Ничего?!.. -- Как вам сказать, Николай Сергеич,-- заговорила Вера Васильевна уже смягченным тоном.-- Каждый в этом случае думает по-своему... А кстати, вы не забыли, как мы тогда разстались? Не прояви вы тогда чисто-мужской энергии, страшно даже подумать, что могло бы быть... -- Будемте, Вера Васильевна, называть вещи их настоящими именами. Тогда я просто бежал, и бежал очень некрасиво. Вера Васильевна засмеялась, а изнывавшая от любопытства Анненька шепнула ей на ухо: -- Ужасно интересно!.. Он бежал -- это, по крайней мере, начало романа. -- Герои романов убегают из последних глав, а не из первых,-- пошутила Вера Васильевна. -- Господа, пожалуйста, продолжайте!-- умоляла Анненька.-- Меня нет, я похоронена... -- Да, я бежал...-- повторял Матов, точно заколачивал гвоздь. -- Это было с вашей стороны актом благоразумия,-- обяснила Вера Васильевна.-- Вы только подумайте, что могло бы быть. У вас, кроме головы на плечах, ничего не было... Я была девушкой из разоренной дворянской семьи и могла бы испортить вам всю жизнь в роли вашей жены. Вы меня проклинали бы, а теперь у вас есть все -- прекрасное общественное положение, популярность и наконец общая любовь. -- Вы смеетесь надо мной, Вера Васильевна? Так знайте же, что мне все это давно надоело и опротивело. Я завидую бедным людям, которые не знают, чем будут сыты завтра. Есть вещи и положения, которыя не меряются успехом, а тем более деньгами. Я понимаю, что вы шутите и зло шутите... -- Я? Меньше всего... Теперь вы видите совершенно другую женщину, и, надеюсь, мы будем друзьями,-- сказала она, протягивая руку.-- Прошлое миновало, следовательно нужно жить настоящим, ловить момент... -- О, да... Тысячу раз да!..--горячо подхватил Матов. Анненька горячо протестовала против такого конца сцены. -- Господа, это невозможно... Вера Васильевна, вы должны мстить. Ведь он ухаживал за вами, а потом бежал,-- каждая женщина должна мстить. -- Я и буду мстить,-- ответила Вера Васильевна. -- Побежденному врагу не мстят,-- засмеялся Матов, проводя рукой по своим волосам.