Степняк поморщился. «-Сама»… Тоже мне, нашел учителя. Взгляд устремился вверх, туда, где в высоких тугих скатках облаков нестерпимой белизной сияли заснеженные вершины Эфель-Дуата. Отсюда, с высоты птичьего полета, они казались совсем близкими.
— Это наши горы… — выдохнул командир «Обсидиана», и облачко пара повисло в морозном воздухе. — И они помогут нам… Вперед.
И горные стрелки, молча построившись цепочкой, направились вверх по склону. Ветер немилосердно хлестал по щекам, обжигающе-ледяными ладонями заползал под одежду. Жалкая горстка… все, что осталось от огромной, непобедимой и самой боеспособной армии Средиземья. Последняя капелька яда на месте вырванных змеиных клыков Мордора. Но никто из бойцов «Обсидиана» не считал себя побежденным. Да, война проиграна… да, наполовину уничтоженная извержением страна лежит в руинах. Государь мертв… Да. Но в эту минуту каждый вспоминал лишь слова командира, что раскатами горного эха звенели в сердце: «Это наши горы… Они помогут нам».
Через сто шагов отряд остановился передохнуть на обледеневшем скальном уступе. Здесь уже не хватало воздуха, и бойцы, точно вытащенная из воды рыба, судорожно открывали рты; стараясь сделать вдох поглубже, кашляли от мириад вонзавшихся в легкие ледяных игл.
— Пло… плохо сделали… — с трудом переводящий дух Багнур повернул голову и посмотрел на командира. — Хаграр… он ведь там… внизу. Надо… было … хоть волосы срезать… Пхут.
— Да… — Удрук набрал в горсть снега и, сунув в рот, принялся жевать. — …он когда уходил, говорил — ненадолго… ни волоска не оставил… А теперь как… И не вернешься…
Ранхур тяжело вздохнул. Да… Хаграр — уроженец Нурненскго побережья. Он, пожалуй, единственный из них, у кого еще остался дом. Кого еще ждут родные и очаг. Очаг…
— …как же дух-то его теперь с предками встретится? — долетело до слуха причитание Удрука. Степняк с трудом разлепил смерзшиеся губы.
— Парни… у нас с вами… так и вовсе один хрен — некуда возвращаться. На всех… одно большое пепелище вместо родных очагов. И тут уж ты хоть наголо побрейся… Так что не одному Хаграрову духу неупокоенным шляться…
Он заметил, как помрачнели лица товарищей. Что тут скажешь: ритуал погребения у иртха священен. И пусть даже не всегда есть возможность предать остывшее тело огню, или смерть застала тебя в пути за много лиг от родного дома, но память твоя — прядь волос с темени — должна стать пеплом в очаге родной пещеры. И тогда дух обретет покой и займет место у огня рядом с духами предков, будет вечно и незримо присутствовать возле живых, радоваться, охранять дом и давать советы тем, кто однажды придет следом. А судьба того, кто не смог принести этой немудреной жертвы — вечно скитаться вдали от родины, в тех местах, где настигла смерть. Кто захочет такой участи? Той, что страшит сердце сильнее самой гибели… Правильно, никто не хочет. Да вот только выбор невелик…
Черные пятна обсидиановых очков выжидательно обернулись к Ранхуру. Так стая смотрит на своего вожака. И тогда маленький степняк понял. Понял и улыбнулся. Лопнула корка обмороженных губ, в трещинах показалась кровь, но Ранхур не замечал этого.
— Выше нос, ребята! Нет у нас больше ни очагов, ни предков… ни хрена у нас нет. Мы у нас есть… горы эти да небо. Здесь наш дом… И родина тоже здесь. Так кому же ее беречь, как не нам? И пока живы, и когда подохнем — мы здесь навсегда. Ни шагу назад: ни сейчас, ни через тыщу лет… когда и костей-то наших следа не останется. Это судьба, ребята. Не станет нас… забудут войну… не вспомнят горных стрелков из «Обсидиана», а души наши, как и прежде, денно и нощно, века напролет будут вечно стоять на страже ледяных перевалов Эфель-Дуата…
Это судьба…
Подъем!
(2007)
Песня про «Обсидиан»[5]