— Стоял неподвижно до момента одна четыре секунды. Затем видимость исчезла полностью.
— Какова разрешающая способность этого видеоканала?
— Пять линий на сантиметр…
Индикаторный канал, подумал Хайдаров. Действительно, при тумане и конденсации ничего не разглядишь… Человек видит в сотни раз лучше.
— Ты различал по видеоканалу Шерну?
— Да.
— Он двигался?
— Упал в момент одна две десятых секунды. Затем имел судороги.
М-да… Раз уж Оккам видел судороги, то человек, стоящий буквально в трех шагах… Смягчающих обстоятельств нет — так, кажется, говорили заправские следователи? Ладно, перестань тянуть, сказал себе Хайдаров. Делай то, что должен делать…
И все-таки он тянул еще. Спросил, что делали остальные члены экипажа. Узнал, что подвахтенные — Такэда, Краснов и Бутенко — были в заблокированных, каютах. Жермен и Албакай не могли покинуть рубку. Оставался командир. И Хайдаров распорядился:
— Дай на экран обобщенные кривые токов мозга Гранта Уйма с момента ноль. Продолжительность — десять секунд.
— Момент ноль не фиксировался.
Разумеется, подумал Хайдаров. Компьютер записывает биотоки экипажа в аварийных ситуациях или при индивидуальных отклонениях. Иначе ему не хватило бы памяти, и вообще ни к чему. Но Оккам должен учитывать наши понятия о точности…
— Когда ты начал записи токов мозга?
— В момент ноль один восемь секунды.
— Дай на экран кривые, начиная с этого момента.
— Запрет. Здесь Албакай, — сказал компьютер…
Формально он был прав. Запись биотоков предназначается только для кураторов. Однако не дело компьютера указывать куратору, как ему поступать, тем более, что на экране не будет имени проверяемого, не будет абсолютного времени. Постороннему наблюдателю кривые ничего не скажут.
Компьютер наивно, по-детски, хитрил. Он не хотел, чтобы куратор проверял командира Уйма.
— Я учитываю запрет. Дай запись.
Экран озарился скомканной рваной радугой. Семь цветов — в сплошных, пунктирных, зубчатых линиях, густых и размытых пятнах. Горные хребты. Бесшумные молнии. Хаос. Погружаясь в него, Хайдаров успел подумать: «Марсель. Распустил машину». И исчез. Он стал Грантом Уймом, сохранив что-то от Николая Хайдарова; время отсчитало десять секунд для Уйма и неизвестно, сколько для Хайдарова, и началось снова, и еще, еще, и пот залил ему лицо, мешая смотреть, и наконец он ощутил вспышку отчаянной тревоги, потом долгую, на шесть секунд, неизвестность и невозможность действовать, и вдруг мучительное облегчение, новую тревогу, но с облегчением. Почти покой.
Он прохрипел: «Оккам, экран выключить». Содрал с себя «эльфа», вбил его в гнездо. Вгонял себя в норму — дыхание, пульс и, в особенности, слуховые пороги. В корабле не бывает тишины, а сейчас даже тихое жужжание сервомотора казалось Хайдарову грохотом. Так бывало всегда. Он работал с токами мозга по методу Ямпольского — скорее искусство, чем экспериментальный метод, четыре года ежедневных тренировок, экзерцисов, как говорил Ямпольский, и затем всю жизнь ежедневные упражнения. Полчасика в день, дети мои. Будьте упорны, дети мои. Почему бы проклятой науке не постоять на месте год-другой… Когда-нибудь я сдохну у экрана, вот увидите.
Он посмотрел на себя в зеркало, наладил дыхание и попросил:
— Ал, соберите команду. Кофе бы мне…
Инженер подал термос. Встал рядом с Хайдаровым и, сутулясь, смотрел на него сверху вниз. Конечно, он понял — чью запись изучал куратор, и хотел знать, что сказала окаянная машина, которая все успела — заделать пробоину, выставить курс, вызвать врача, и еще тысячу дел, кроме одного. Опознать труса, который шагнул через бьющееся в судорогах тело и скрылся в каюте, поставив под сомнение честь обожаемого командира. Мужской пансион, подумал Хайдаров. Кого-то надо обожать — иначе кого-нибудь возненавидишь…
Он допил кофе. Встал, проговорил сочувственно:
— Неважная история, а? Ну, как-нибудь обойдется.
Из третьего уровня рубки доносились голоса — экипаж собрался по его приглашению. Все? — спросил себя Хайдаров. Все. Можно идти. И он пошел вниз, по дороге внушая себе, что надо остерегаться приступа болтливости, почти неизбежного после сеанса по Ямпольскому.
Уйма он узнал сразу. Весь космос знал это желто-коричневое лицо с треугольным, лихо приплюснутым носом и дьявольски умными и живыми глазами. Сущий бес. Сейчас он скромно помещался в левом гостевом кресле, рядом — словно бы для пущего контраста — с бело-розовым, румяным, синеоким Красновым, первым штурманом, тот дружески кивал Хайдарову. Справа сидел седой щеголь Бутенко — врач, пассажирский помощник, кибернетист. Восседал, подбоченившись, словно опираясь на невидимую саблю. Напротив, в кресле подвахтенного штурмана, рядом с Жерменом, торчал, как Будда — прикрыв глаза, — необыкновенно крепкий японец, мускулистый до уродливости. Первый инженер и физик Киоси Такэда… А какая любопытная команда, словоохотливо подумал Николай. Словно их нарочно подобрали по принципу внешней несхожести, даже вот Уйм и Албакай, малийцы, будто принадлежат к разным расам — и нос, и глаза, и цвет кожи другой. Да что внешность — характерологически все они совершенно разные, эк они сидят рядом, рыжий живчик Марсель и каменный Будда Такэда, думал Хайдаров.
Вежливым до изысканности мановением руки Грант Уйм направил его к почетному командирскому креслу. Проговорил:
— Рад приветствовать вас на борту, куратор… Несколько секунд, если разрешите… Где танкер. Марсель?
Так и есть, ресурс на исходе, подумал Николай, скандалят теперь с Заправочной базой… Давно я не видел такой синтонной группы — внутренне согласованной, гладкой. Что же, лучшим экипажем Межплатранса не становятся за здорово живешь. Полная синтонность, думал он, разглядывая космонавтов профессиональным кураторским взглядом — бесстыдным взглядом, как он сам считал, всегда стараясь смягчить и замаскировать его — улыбкой, прищуром, поворотом головы, Асы. Биллиардеры. Вон — у Краснова уже два значка, два миллиарда километров. И у командира два. Вся команда — с личными значками: «Грант Р. Уйм, командир», «Ксаверы Д. Бутенко, пасс. помощник, врач» и так далее. Впервые вижу, чтобы весь экипаж носил личные значки. Каски — форменные и новые, комбинезоны первого срока и так далее, и так далее. Безупречная стрижка. У всех. Черт знает что! Нельзя же предположить, что все шестеро — одинаковые аккуратисты, на шестерых мужчин обязательно окажется один неряха, минимум… А, вот и он. Марсель. Нечисто брит, и ногти… Но тянется, тянется… За кем? По-видимому, за Уймом. «Серого кардинала» — неофициального лидера — здесь нет, вы уж извините… Если судить по стрижке, каскам и манжетам, командира Уйма любит его экипаж, а если судить по другим приметам, то и Оккам, и еще, наверно, половина пассажиров. Счастливчик Уйм… Шерну тоже считали счастливчиком…
— Заправочная, здесь командир «Мадагаскара», — говорил Уйм. — Где танкер, будьте любезны ответить?
Его голос и лицо были так же безупречно вежливы, как и слова, с которыми он обращался к Заправочной базе, должно быть, изрядно ему надоевшей. Он всегда таков. Понимает ли он, что его безупречность обернулась скверной стороной, педантизмом, спутником любой безупречности?.. Заправочная загудела низким контральто: «Дорогой Грант, ваш внеочередной запрос поступил всего два часа назад, мы здесь не волшебники!» А, блондинка-англичанка, диспетчер, узнал Хайдаров. Как ее зовут? Грейс? Айрин? Что-то классическое, с буквой «р»… Она права, вот что интересно! Не Грант Уйм, а юная Айрин с Заправочной. Они не волшебники и они не виноваты в том, что Уйм подвесил на орбите семьдесят человек и требует внеочередной танкер, требует срочно, и правильно делает. Космос беспечности не прощает. В космосе нельзя жить на неприкосновенном запасе, а после рейса на «Мадагаскаре» остался только эн-зе рабочего тела и, не дай бог, кислорода.
— …Дорогой Грант, мы стараемся, — сказала Айрин.
— Благодарю. Ждем, — сказал Уйм и устало улыбнулся Хайдарову. — Простите меня, куратор. Итак, мы в вашем распоряжении. Прошу вас, задавайте вопросы, какие считаете нужными.
— Спасибо, командир. Начнем. Доктор Бутенко. Оккам меня информировал, но я хочу знать ваше мнение. Смерть наступила до или после закрытия последнего люка?
— До, — сказал Бутенко.
— А, вы тоже так считаете… Признаки смерти были явными?