— Страшно? — просто спросил Уйм.
— Страшновато. Не очень, а однако…
Командир кивнул. Не хуже Хайдарова он знал, что бесстрашных людей не бывает. Он кивнул, тщательно расправил складки скафандра — дьявольски неудобная штука, — и проговорил:
— Николай, я совершил глупость. Задержал пассажиров. Сознаю и тогда сознавал, остановиться не мог.
Хайдаров удивленно посмотрел на него. Уйм пояснил:
— Не самобичевание, Николай, нет… Объясняю, дабы ты понял. Я предложил отложить десантирование, будучи в расстройстве чувств, так это говорится?
— Примерно. Мы можем говорить по-английски.
— С русскими я беседую по-русски, — сказал Уйм. — Расстройство чувств, ибо поступок того, кто дезертировал, был гнусный. Я знал, кто его совершил…
— Знал?!
— Оговорка. Предполагал, но без уверенности и спокойствия. Поэтому предложил команде задержать всех. Экипаж согласился большинством голосов.
— Жермен, Такэда, Краснов?
— Ты как глядишь в воду, — с удовольствием сказал Уйм. — Они, почтенные и сыны почтенных, поддержали меня, а я не понял, из каких соображений они исходили.
— Из каких же? — спросил Хайдаров.
— Они спасали мою честь. Я не мог представить подобное. Понимаешь?
— Пока нет.
— Мой папаша ходил с копьем на льва. Искал его, чтобы сразиться. Я не умею сомневаться в своей отваге и воображаю, якобы другие меня понимают. Они сомневались.
— Просто они представляли себе, что другие могут усомниться.
— Ха! Безразлично.
— Командир, ты ошибаешься, — сказал Хайдаров, зная, что Уйм прав. — Ты должен их понять.
— О да. Я обязан был понять их соображения. Да. Таким образом, я виновен дважды. Предложил расследование. Не понял, почему меня поддержали.
Можно было сказать — а какое значение это имеет сейчас? Но Хайдаров воздержался. Честь всегда важна первостепенно. Важна всегда, для всех и для него самого в том числе. Ему, например, было приятно, что командир Уйм поверил ему как врачу и человеку и заботится о его мнении, и так откровенен. Ведь папаша Уйм, почтенный и сын почтенного, должен был передать сыну, сверх отваги и усиленной чистоплотности, еще и сдержанность в проявлении чувств, замкнутость — непременные качества воина. Вроде визитной карточки, удостоверяющей силу и мужество. Так уж принято.
Во всяком случае, за Уйма можно не беспокоиться. Раз он говорит о своей вине, то лечение подействовало. Хайдаров сказал:
— Ладно. А как насчет подозреваемого?
— О-а! Не люблю его. Сильно, скверно не люблю. Поэтому не имею права высказываться. Идем?
— Да, время, — сказал Хайдаров.
…В рубке грызлись специалисты. Такэда нападал на Стоник:
— Вольфрам! Конечно, вольфрам, если обшивка вольфрамовая! Стержень! А ты знаешь, как прессуют обшивку? Не-ет, плохо ты знаешь. Ты зайди ко мне в каюту!..
— Зачем бы это? — ледяным голосом перебила Марта Стоник.
Краснов захохотал. Такэда замер с открытым ртом. Махнул рукой и, обращаясь уже к Сперантову, стал объяснять:
— Это наша казнь египетская — обшивки. Они кристаллизуются то ли под нагревами, то ли под метеорной дробью. Кристалл до восьми миллиметров, сцепление ослаблено. Ткни пальцем — летит…
— Ха-ха-ха, — досмеивался Краснов. — Он прав… А в каюте у него, ха-ха, простите, склад рекламаций. Каждый рейс передает жалобы на обшивку, я это подписываю как первый помощник.
Такэда проворчал:
— Первое дело — создать замкнутую гипотезу…
Сперантов кивал. Было заметно — он едва слушает. Он висел у пульта, удивительно аккуратный даже в пассажирском скафандре, спустив веки на выпуклые глаза. Когда все замолчали, он еще некоторое время кивал. Открыл глаза и заговорил, улыбаясь и благожелательно переводя взгляд на всех по очереди и опять-таки кивая после каждой фразы:
— Действительно, несистемный метеорит, соударившийся с крупным кристаллом вольфрама… (Кивок.) И, действительно, испарившийся, успел бы передать часть импульса кристаллу… Последний же и произвел бы разрушения… — кивок. — Разрушения, описанные уважаемой коллегой Стоник. Здесь нет противоречия. Методологически я согласен с коллегой Такэда. Нам лучше (кивок) воздержаться от широких гипотез в части метеорита. С другой стороны, никакая гипотеза о неопознанном объекте не покажется чересчур широкой…
Это минимум на полчаса, подумал Хайдаров.
Но Сперантов блеснул глазами и решительно закончил:
— Предлагаю начать эксперименты. Машина готова?
— Машина готова, — сказал Бутенко.
— Я бы начал со спектрографии в лучах лазера.
Юнссон, по-видимому, уже порядочное время возился с Оккамом. Ловко перевернувшись над пультом, он рявкнул:
— Лазеры-мазеры! А я бы вышел и потрогал это за галстук.
Сперантов бесцветно улыбнулся. В своем стремлении быть синтонным, то есть соответствовать ожиданиям окружающих, он выглядел довольно жутко. А ведь он сейчас никого не видит, подумал Хайдаров. Это вам не вишневый компот…
Крепко же тебя задел вишневый компот. Ты — смешное существо, Хайдаров… Лучше других ты знаешь, что непротиворечива только бездеятельность. Любой вид деятельности противоречив. Знаешь, что космонавт должен быть сильным и мужественным. Следовательно, он должен пренебрегать смертью. Следовательно, он прав, когда готовит вишневый компот немедля после гибели товарища. А про ученого ты знаешь, что он должен всему предпочитать новую информацию. Следовательно, Сперантов прав, отключаясь от обыденных дел ради информации. Она ему важнее всех слез человеческих… Они правы, а противоречие начинается на следующем уровне — в данном случае на моем, ибо я — куратор. Я профессионально обязан помнить, что космонавт, и физик, и кто угодно, должен заниматься своим делом, не поступаясь человечностью, то есть без противоречий. Глобальная система контроля и снимет противоречия на уровне личностей, и, как любое действие, создает его на следующем, но меня это не будет касаться. Пусть мне дадут компот — я его съем…
Загудел мягкий, чуть слышный зуммер. Это в тридцати метрах от рубки большой сигнальный лазер, встроенный между рулевыми двигателями на носу «Мадагаскара», ударил НО своими мегаваттами, идеально стабилизированными по когерентности и ширине пучка. Там, где луч упирался в НО, надлежало появиться тончайшему, как женский волос, каналу — десяти тысяч градусов на стенках. И туда были направлены объективы двух спектрографов, вынесенные на причальные консоли, далеко за обшивку.
— Черт знает что, — флегматично проговорил Сперантов.
Уйм схватил Хайдарова за плечо. Марта Стоник прищурилась и откинула голову. Бутенко пренебрежительно улыбался. Юнссон застыл в позе атакующего викинга — корпус вперед, нога отставлена, глаза, как сливы, и все лицо наливается кровью.
Носовой экран остался черен, как склад сажи. Ни малейшего проблеска. Спектрографы безмятежно сияли нулями — ни один элемент менделеевской таблицы не сгорел в луче.
— Там ничего нет! — радостно заявил Жермен. — Диффузное облако!
Краснов отвернулся от пульта и медленно покачал головой. Его мальчишеское лицо стало серебристо-бледным. Даже Хайдаров понимал, что Жермен выдает желаемое за действительное. Лазерный луч, конечно, проскочит сквозь чрезвычайно рассеянное облако, не оставив видимого следа. Но это облако не могло быть настолько рассеянным. Тогда бы оно пропускало хоть часть солнечного света к «Мадагаскару».
— Остаются зонды, — сказал Такэда.
Рука Уйма крепче сжала плечо Хайдарова. Понимаю тебя, Грант, думал Хайдаров. Неизвестно, как отреагирует облако — зонды рвутся крепко.
Он мог быть доволен собою. Сердце стучало ровно и неторопливо, губы оставались влажными. Только было странно. И сквозь людей, сквозь взволнованное, жесткое лицо Такэды, юношескую фигуру Льва Краснова, сквозь матово-черные экраны, просвечивал любимый им склон Большого Чимгана — камни, прозрачные кусты и пасущиеся среди черных теней ослики. Маленькие ушастые ослики, кроткие и смирные. А наверху — снег, и воздух легкий и чуть дымный. Он услышал голос Сперантова:
— Что скажет куратор?
И свой голос:
— Вот в чем вопрос: можно ли определить маневры НО как поведенческие акты?
— Поведение, поведение… — пробормотал физик. — Дорогой куратор, кому судить об этом, как не вам?