В этот самый момент к институту подкатил «москвич» с двумя профессорами, и вахтерша в шляпке отпирала им дверь. В этот самый момент Толик Погосьянц метнулся по двору и, как черная молния, понесся по проулку, но в сторону, противоположную той, куда направился испытуемый. А Василий Васильевич степенно шагал к дому, удивляясь про себя — как так получилось. Он отлично помнил вчерашнее, но до какого-то момента. Как он рассердился неизвестно на что и отправился коротать вечер в кино — помнил. Милиционера тоже помнил, и желтый свет плафона… стоп, стоп! Пусто. Воспоминание тренькнуло, как балалаечная струна, и исчезло. Растворилось в теплом асфальтовом запахе июльского утра — надвигался жаркий день. И в его горячем ритме, в деловом напряжении, в сутолоке людей у кассового окошечка Поваров окончательно пришел в нормальное состояние, как будто он провел эту ночь в своей постели, а не на жесткой кушетке, покрытой белой медицинской клеенкой. Можно было считать, что Римма Ивановна беспокоилась напрасно — Погосьянц был отличный гипнотизер. Это он уверенным, жестким, повелительным голосом своим вверг Поварова в забытье и приказал: «Вы не помните, вы ничего не помните, спите! Проснувшись, вы ничего не будете помнить».
…День получки миновал. Отшумели во дворе казначейские фургоны. Разъехались кассиры, сопровождаемые молчаливыми охраняющими. Захлопнулись кассовые окошечки, улетели со столов голубые листки чеков, поручений и прочей бухгалтерской фанаберии. Василий Васильевич вымыл руки, взял с крючка кошелку с двумя пустыми бутылками из-под кефира и обычным маршрутом зашагал домой. Все, как обычно: любезное «Будьте здоровы» милиционеру у подъезда; две булочки и половину «бородинского» — в угловой булочной; две бутылки кефира и сырок — в маленькой прохладной молочной. Все, как обычно. Давно знакомые лица улыбаются из-за прилавков постоянному покупателю. «Мне как всегда. Доброго вечера, Анна Петровна». Усталое удовлетворение — день зарплаты позади, завтра будет полегче. Лестница. Узкое пыльное окошко нет, мимо, мимо! Не надо воспоминаний. Старость — время воспоминаний, но что толку вспоминать, как двадцать пять лет назад они стояли с Ниной на этой лестнице и смотрели в это окошко? И тогда оно было пыльное… Мимо.
Василий Васильевич поспешно управлялся в жаркой квартире — спрятал кефир в холодильник, переменил пиджак и аккуратно к своему сроку явился на бульвар играть в домино с пенсионерами. Когда он усаживался на скамью, то все еще не помнил о вчерашнем. Лишь невзначай его облила безнадежность: еще день прошел, и лето в разгаре, и горячо пахнут липы. Он смирно ставил кости, поглядывая на лица партнеров. Скрипели качели на детской площадке, и было все, как обычно. А потом по дорожке прошел седой человек в чесучовом пиджаке и с тяжелой блестящей тростью.
Звонко стукнуло сердце — Василий Васильевич узнал его, узнал эту легкую, мощную походку и прямую спину. Он играл Бронга, его лицо Василий Васильевич подменял своим! О, теперь он вспомнил! Как они вернули его с улицы, извинялись, успокаивали. Объясняли, что он смотрел гипнофильм, что он — вовсе не Бронг… Что же было потом?
— Козлы! — рявкнули жаждущие за спиной. — Вылезай!
Поигрывая, взблескивала трость. Седая голова сверкнула на повороте. Василий Васильевич подвинулся на край скамьи и смотрел, не решаясь пойти вдогонку. Что он ему скажет? Что Спиноза шлифовал камни? Что ему опостылело в четверть шестого заходить в булочную? Что он прикоснулся к их жизни и отныне не в состоянии жить по-старому? Ведь он — жесткий и самокритичный человек и понимает, что стар и мало образован для новой жизни. Потеряно, потеряно! Прошла жизнь, каюк…
Он взял бумажку с записью очков, огрызок карандаша. Перевернул чистой стороной вверх. Нет, жизнь не перевернешь на чистую сторону… А постой-ка. Поваров… Неужто история Бронга, наивная фантастика, растревожила тебя так сильно?
Василий Васильевич сидел у стола, чертил карандашом по бумажке. Уже давно Терентий Федорович скрылся за липами, знакомые шахматисты устроились на соседней скамье. «Что же было потом? — думал Василий Васильевич. Когда Бронг-дубль вышел в ночной город, под свет реклам? А-а, в клинику его отвез Риполь, в клинику Валлона… Но после клиники?»
Кто я такой?! — гулко рвануло в сердце.
Он огляделся, чтобы утвердить себя в реальном мире. Вот будочка, где выдают игры, вот постылые доминошники стучат по всей аллее. Малыш в синих трусишках перебирает сандалиями по вертящейся бочке. И вот он сам. Кто он такой, чего ему надо, почему его тянет неизвестно куда? Он скомкал и отбросил бумажку. Невозможно было сидеть и ждать неизвестно чего. Бронг он или Поваров, или кто-то неведомый — теперь все равно. Пуще смерти он страшился, что дверь больше не откроется, что над ней окажется вывеска кинотеатра, что переулка такого нет…
— Пойду. Будь что будет, — произнес он, поднимая левую бровь.
Поднялся, пошел по аллее — сразу, с места широким размашистым шагом. Вдоль лунок — следов от трости.
Горячий июльский ветер заносил следы песочком, сдул со стола бумажку с записью очков. Покатил в траву. На обороте бумажки четким банковским почерком-рондо была выписана формула. Красивая формула с интегралами, сложными степенями и прописной сигмой за знаком равенства.
Александр Мирер: сторона тени
«Эпоха Александра Мирера» в советской фантастике оказалась чрезвычайно короткой — с 1965 по 1972 год. Да и публиковались — всего: три рассказа, одна повесть из раздела «для детей» и два романа. За семь лет! И это в шестидесятые годы, «золотой век» отечественной НФ, когда в фантастике появилось столько блестящих имен! И тем не менее истинные почитатели жанра сразу выделили Александра Мирера и читали его взахлеб. И однако… первый роман Мирера «У меня девять жизней», по тем временам цензурно совершенно «непроходимый», появился в 1969 г. в журнале «Знание — Сила» урезанным более чем вдвое и не переиздавался более двадцати лет. В те интересные времена существовала как бы «смягченная» форма запрета. За хранение неблагонадежных публикаций, как правило, не преследовали, не организовывалось обличительных кампаний, но книги и журналы разом исчезали с библиотечных полок, журнальные публикации не становились книжными, другие сочинения провинившегося автора просто не издавались, и даже само имя его не упоминалось в печати — громкий оклик привлекает излишнее внимание, умолчание бывает гораздо действеннее, — а редакторы, «протолкнувшие» или просто проглядевшие крамольный текст, нередко прощались с местом работы. Самый наглядный пример подобного рода — «Час Быка». Иван Антонович Ефремов официально оставался признанным классиком советской фантастики, но нигде в биографических и библиографических книгах о нем вы не найдете даже упоминания его последнего романа. Отсутствует «Час Быка» и в первом собрании сочинений Ефремова. А узкоспециальные научные статьи о его творчестве, из-за малого тиража проскочившие сквозь запретительное сито, были также изъяты из библиотек. То же приключилось и со «Сказкой о Тройке» и «Улиткой на склоне» Стругацких. Та же судьба постигла «У меня девять жизней». И даже «Дом скитальцев» — «одна из лучших фантастических книг для подростков» (А. Стругацкий) в критике словно бы полагалась несуществующей.
И в дальнейшем, после «Дома скитальцев», писатель ушел из литературы в литературоведение. Впрочем, любимый жанр он не оставил, став наиболее квалифицированным в нашей стране специалистом по творчеству крупнейших фантастов XX века — Михаила Булгакова, братьев Стругацких. Но и тут — увы — две его крупных работы о творчестве Булгакова по сию нору существуют у нас в стране лишь в разрозненных журнальных публикациях, а полностью изданы лишь в США. Хотя любому ясно, что русскому читателю они интереснее, да и нужнее, чем американскому.
И даже когда после двадцатилетнего промежутка заговор молчания вокруг имени Александра Мирера был сломан, его сочинениям не слишком везло. Когда наконец в 1990 г. появилось книжное издание романа «У меня девять жизней», это был все тот же сокращенный вариант. И экранизацию «Главного полдня» — первой части «Дома скитальцев» — телефильм «Посредник» тоже нельзя отнести к особенным удачам отечественного ТВ. А что самое печальное — за это время успело народиться и вырасти поколение читателей, слыхом не слыхавших о Мирере. Поколение, у которого отняли писателя масштаба Стругацких и Лема.