Голубые глаза и короткие светлые волосы, четкая форма лица и фигуры — не так уж и изменились, остались практически прежними, что не столь и мало, учитывая возраст. Я хорошо сохранилась, хотя и работала в окружении стен из бетона и стали, в помещениях без окон и солнечного света. Сыграла свою роль и генетика, врожденное стремление к успеху в семье с трагической историей в духе опер Верди. Наш род происходит из крепкого североитальянского племени, у нас резко выраженные черты, светлые волосы и кожа, хорошо развитый мышечный и костный скелет, стойко переносящий и лишения, и излишества, которые у большинства людей никак со мной не ассоциируются. Но и пагубные наклонности тоже присутствуют: страсть к еде, спиртному, ко всему тому, чего жаждет, даже себе во вред, плоть. Меня влечет красота, мне присущи глубокие чувства, но и некоторые отклонения тоже. Я могу быть жесткой, неуступчивой и невосприимчивой. Неприступной и безжалостной — я научилась быть такой. Наверное, эти качества необходимы. Они не свойственны моей натуре и даже чужды, как и всем в нашей ветреной, трагической семье. Насчет остального я не вполне уверена.
Мои предки работали и на земле, и на железной дороге, но в последние годы моя мать, занявшись генеалогическими изысканиями, добавила к этому списку художников, философов, мучеников и бог знает кого еще. Если верить ей, то я — потомок тех ремесленников, что построили алтарь и хоры, а также выложили мозаику в базилике Святого Марка и оформили фресками потолок в Кьеза дель Анджело Сан-Рафаэле. В моем прошлом вдруг обнаружились священники и монахи, а совсем недавно — уж и не знаю, на каком основании, — выяснилось, что я еще и одной крови с художником Караваджо, которому приписывалось убийство. Более того, по версии моей матери, мы даже связаны неким неясным образом с математиком и астрономом Джордано Бруно, сожженным на костре за ересь во времена римской инквизиции.
Моя мать все еще живет в своем маленьком домике в Майами и не оставляет попыток найти объяснение моему феномену. Я, насколько ей известно, единственный в нашем роду врач, и она не понимает, почему мой выбор пал на пациентов, которые уже мертвы. Ни ей, ни моей единственной сестре, Дороти, наверное, и в голову не приходит, что на меня наложили отпечаток ужасы детства, когда мне пришлось ухаживать за рано заболевшим отцом, и тот факт, что в двенадцать лет я уже стала хозяйкой дома. По своему чутью и подготовке я — эксперт в делах насилия и смерти. Я воюю со страданиями и болью. Но так выходит, что на меня всегда возлагают ответственность и вину. С этим никогда проблем не возникает.
Я закрываю дверь. Больше шести месяцев это место было моим домом. Черт, Бриггс умудрился-таки напомнить мне, откуда я пришла и куда направляюсь. Курс этот был определен задолго до прошлого июля, еще в 1987-м, когда я поняла, что моя судьба — общественная служба, и еще не знала, как верну долг за учебу в Медицинской школе. Я допустила, чтобы такая заурядная вещь, как деньги, и такое постыдное качество, как честолюбие, изменили все бесповоротно и не к лучшему, а, напротив, к худшему. Но я была тогда юной идеалисткой. Гордой, желающей большего, не понимающей, что больше всегда означает меньше, если ты ненасытен.
Закончив приходскую школу и имея за спиной школу права Университета Корнелла, я могла бы начать профессиональную жизнь, не отягощая себя долговыми обязательствами. Но я отказалась от предложения поступить в Медицинскую школу Боумена Грея. Моей мечтой была школа Джонса Хопкинса. Ничего я не хотела так сильно и, наконец попав туда, оказалась без какой-либо финансовой поддержки, а закончила обучение с приличным долгом, выплатить который, казалось, было невозможно. Выход был один — принять военную стипендию, как уже сделали некоторые, включая Бриггса, с которым я познакомилась в начале моей профессиональной карьеры, когда меня приписали к Институту патологии Вооруженных сил, ИПВС. Проведешь какое-то время за просмотром отчетов о вскрытиях в Армейском медицинском центре Уолтера Рида в Вашингтоне, уверял меня Бриггс, вернешь долг, а потом займешь солидный пост в гражданской судебной медицине.
Чего не было в моих планах, так это Южной Африки в декабре 1987-го, того лета на далеком континенте. Нуни Пьеста и Джоанна Рул, обе примерно моего возраста, снимали там документальный фильм. Обеих схватили, привязали к стульям, избили, порезали, изнасиловали битыми бутылками. Обеим вырвали горло. Преступление на расовой почве. Жертвы — две молодые американки. «Отправляйся в Кейптаун и верни их домой», — сказал мне тогда Бриггс. Апартеид, расовая пропаганда. Ложь и ложь кругом. Почему они и почему я?