Выбрать главу

Сюжет сказки, наложенный на пинчоновский рассказ, дает очевидное распределение ролей: Каллисто — солдат, магическая книга — термодинамика, невеста — его довоенная любовница Селеста, Обад — принцесса. Этого, однако, мало. Запрет покидать свой дом, упомянутый в афанасьевской сказке, проецируется не только на затворничество героев рассказа, но является достаточно обычным запретом, описанным, в частности, в знаменитой книге Фрэзера «Золотая ветвь». Чарльз Холландер, склонный почти в каждом слове Пинчона видеть скрытый намек, утверждает, что название этой книги зашифровано в сравнении шеи Обад с «золотистой дугой».

Один раз попав в поле фольклорных ассоциаций, трудно покинуть его. При этой интерпретации птичка оказывается как бы душой Каллисто, и ее смерть сигнализирует и о его скорой смерти. Если мы вспомним, что запрет покидать свое жилище распространяется, по Фрэзеру, прежде всего на царей, отвечающих за «порядок природных явлений», то становится ясен апокалипсический тон финала: смерть птички и скорая смерть Каллисто (царя, отвечающего за благополучие существующего мира) предвещают конец света, в ожидании которого остается только замереть, пока все не растворится в финальном исчезновении всякого движения.

Предлагая эту трактовку, Холландер пишет: «Разум предал Каллисто. Он не понял сил, управляющих его жизнью. Не термодинамика, а примитивная магия; не названные Гиббс, Клаузиус, Больцман и Стравинский, а неназванные Афанасьев и Фрэзер являются движущими силами истории. Зацикленность Каллисто на нездорово понятом абстрактном принципе (термодинамике) приводит его к плачевному концу».

Но если так, то проясняются те научные неточности, о которых мы писали раньше. Согласно описанной выше трактовке, идеи Каллисто и не должны быть непротиворечивыми — они, напротив, должны сигнализировать о недопустимости перенесения научных категорий на человеческую жизнь. Как ни странно, даже эпиграф из Генри Миллера сигнализирует о том же. Ведь метафора неизменной погоды как символа распада и гибели принадлежит не автору, а Борису, точно так же, как концепция «тепловой смерти» принадлежит Каллисто, а не Пинчону: «словно опровергая слова Каллисто», звучат в ушах Обад звуки с улицы, музыка с вечеринки и пение птиц.

Каллисто оказывается кругом не прав: желая спастись от энтропии, он помещает себя в замкнутую систему, обрекая ее — в согласии с собственной безумной теорией — на медленное угасание, в то время как внизу Митболлу удается все-таки восстановить хот бы минимальный порядок — благодаря открытости своего дома и возможности выгонять гостей или замыкать их друг на друга.

Интересно, что второй «теоретик» рассказа — Саул — тоже может быть рассмотрен в связи с «исследованием магии и религии». Джон Симонс считает, что появление Саула через окно и описание его ссоры с Мириам отсылает к «Деяниям Апостолов», а именно к эпизоду с воскрешением Павлом (Саул-Савл-Павел) выпавшего из окна отрока Евтеха. «Павел, сойдя, пал на него и, обняв его, сказал: не тревожьтесь, ибо душа его в нем» (Деяния, 20, 10). Однако подобное чудо немыслимо для Саула: слово «душа» для него столь же бессмысленно, как слово «любовь». Саул — не Павел, а всего лишь Савл, и выпавший из окна «Физико-химический справочник» — не Евтех. Но тем не менее библейские аналогии помогают конструированию образа Саула как апостола новой кибернетической религии.

Мы видим, что оба главных резонера рассказа оказываются сниженными вариантами фольклорных и/или религиозных персонажей. Вместо протагонистов, сообщающих нам авторский взгляд на мир, перед нами предстают почти пародийные фигуры.

Впрочем, пародия не исчерпывается фольклором и физикой. Тот же Чарльз Холландер обращает внимание на чрезмерно высокую концентрацию испанизмов в рассказе: Рохас, упоминание испанского вина, «испанки» и танго заставляют его увидеть в одной из последних фраз Каллисто намек на книгу Мигеля Унамуно «Трагическое чувство жизни у людей и народов». Тем самым Унамуно — посаженный под домашний арест и, возможно, убитый фалангистами во время Гражданской войны — тоже оказывается одним из прототипов Каллисто.

Теперь настала пора внимательнее всмотреться в те исторические моменты, которые оказываются прямо или косвенно затронуты в небольшом пинчоновском рассказе.

Прежде всего это два послевоенных периода — посещение Каллисто Ниццы после второй мировой войны и написание Стравинским «Истории солдата». Упоминание «бывшего борца за свободу Венгрии» уже не выглядит в этом контексте случайным: февраль 1957-го — тоже послевоенное время: ведь только осенью советские танки подавили венгерское восстание (отметим, кстати, что русских аллюзий в рассказе немногим меньше, чем испанских). В некотором роде Шандор, как и герой Стравинского, тоже солдат, возвращающийся с войны. Эти три эпохи задают важные для Пинчона параллели между «потерянным поколением» (beat generation), и сверстниками самого Пинчона. Интересно отметить, что один из немногих биографических фактов, известных о Пинчоне, подтверждает важность для него связи с «потерянным поколением»: в 1959 году он и его друг Ричард Фарина (именно ему посвящается «Радуга…») явились на бал-маскарад одетыми Скоттом Фицджеральдом и Хемингуэем.