Послали из города курсантов военного училища, целую роту. Когда они прибыли на место, ингушская колыбель раскачивалась на ветру, а рога не было, его кто-то снял и унес.
Постреляли налево и направо и вернулись в город. Вечером в НКВД сообщили, что рог опять висит на своем месте.
Это продолжалось до самой весны 1944 года. В начале мая темной ночью мстители сняли с груши и колыбель и ритуальный рог. Рог сожгли на костре, а колыбель заботливо починили, нарядили и поставили на своей тайной базе. Мстители любили качать колыбельку, напевая мотив.
В колыбели лежал - КОРАН!
Волчонок
- Лешка, хоть ты и русский, а мне был вместо брата. Теперь. Теперь тебе надо уходить. Жизни больше нет - есть война. Пойдешь в город. Бери все, что хочешь. Все деньги возьми, кинжал возьми. Утром я выведу тебя к городу, пойдем через лес, на дороге опасно, везде эти звери: солдаты и истребительные отряды. Ты хороший парень, только солдат не приводи, пожалуйста, тогда… тогда плохо будет. Мне… мне все равно - за тебя будет обидно…
В пещере горел костер. Лешка стоял рядом с огнем, время от времени подбрасывая сухие ветки. Оарцхо сидел в стороне, держа обеими руками голову. Сегодня они захоронили расстрелянных односельчан. Их собралось шесть человек пастухов. Работали целый день без отдыха, только что вернулись. Сразу зарезали барана на сбха*
. Хасан разделал тушу. Теперь баран варится в котле. Остальные пастухи разошлись по своим отарам, совершив дуа за убиенных. Уже темнело. Оттуда, с той стороны ущелья, старик Бурсаг крикнул:
- Воа-а, Оарцхо и остальные! Теперь нам совсем легко жить, потому что у нас нет «завтра». Нам больше не о чем заботиться. Господи, помилуй нас! - зарыдал он.
А в пещере жарко горел костер. В котле варилось мясо жертвенного животного. Лешка стоял, не отрываясь глядя на огонь. Хасан черпаком снимал накипь. Оарцхо держал свою отяжелевшую голову. Где-то в ущелье завыл голодный волк-одиночка, взывая к Божьему милосердию, а сей мир - к справедливости.
Когда мясо сварилось и было извлечено из котла, Хасан тронул Оарцхо за плечо:
- Воти, мясо готово. Что бы там ни было, а сбха надо отведать - обычай такой. Они, убиенные, сейчас в раю, радуются, потому что погибли в газавате. Воти, садись ближе к огню.
Оарцхо развернулся и молча сел на подстилку из мягкой травы кадж. Деревянный оаркув * с мясом поставил посередине, а сухой чурек положили перед каждым на сухую траву - она же чистая.
Лешка сел тоже молча. Он целый день не проронил ни одного слова, но плакал. Это случилось, когда укладывали в лахт Нани, мать Оарцхо.
- О-о, Нани! - выдавил он сквозь слезы, - я им не прощу твою кровь!… Зверье!
Оарцхо аж оторопел, удивленно посмотрел на юношу, похлопал по плечу, чтобы успокоить и успокоиться самому: что-то там жаркое плавилось внутри. Стало легче… а теперь вот готовятся к тризне.
Оарцхо долго молчал, не поднимая головы, и, наконец, произнес краткую молитву, взял кусочек чурека, мокнул в дил * и положил в рот. За ним к трапезе потянулся Лешка. Он тоже отломал кусочек чурека, мокнул в дил и тихо произнес:
- Нани, я им отомщу за твою смерть… Будь я проклят, если прошу!
Оарцхо поднял голову и посмотрел на дружка: это был совсем другой голос, не тот, что он слышал раньше. Оарцхо окинул его благодарным взглядом. Да, Нани была добра к нему. Значит помнит. Это хорошо. Но как долго он будет помнить? Говорят, что керастаны забывают добро, как только им улыбнется милая женщина или если кто нальет полный стакан водки. Неужели и Лешка такой? А Нани его любила, как самого младшего в семье, наверное, как внука. Когда они спускались с гор домой на побывку, Нани сажала его за свой отдельный стол. Лешка любил, чтобы она его приглашала. В этом вся соль. Сядет рядом за стол с Оарцхо, вроде он не знает, что его пригласят.
- Леш-ка! Иди сюда. Иди к Нани. Хайл *, собаки народ, ты больше Нани не любишь? Иди, а то палкой побью. Я старая стала? Ты меня разлюбил?
Лешка с готовностью хватал свой стул и садился рядом с Нани. Она ему подкладывала лучшие куски.
- Кушай, много кушай. Ты молодой. Тебе много сил надо. Если будешь худой, слабый, невеста жаловаться будет. Пойдет к соседке и «ля-ля-ля». Скупые люди кормили Лешку, совсем-совсем слабый, на ребрах можно как на пандаре * играть. Кушай, Лешка! Кушай, родной!
- Нани, я уже наелся.
- Вот этот кусочек еще за Нани. Вот! Хорошо.
Когда с трапезой заканчивали, Лешка делал попытку улизнуть, но Нани хватала его за черкеску.
- Куда ты? Мы не все кончили. Садись ближе! Вот так! Еще ближе! Давай голову сюда. Нани яла хьа *!
- Нани, может, не надо, а то они смеются надо мной?
- Кто смеется?
- Оарцхо смеется и Дади тоже, а Збми хихикает за печкой.
- Они… Эшшахь! Чуть на Лорса тоже плохое слово не сказала. Я Лорса голову гладила, когда там еще немного волос был, теперь она гладкая и блестит, как медный таз. Нечего погладить. Да и поймать его трудно - близко не подходит…
- Ваи-и, что ты с ребенком болтаешь, Ковси?
- Ревнуешь? Ну, ревнуй. Я тоже наревновалась, когда ты к Тамари на свидание ходил у нашего родника. Из-за плетня вам проклятья посылала.
- Остопарлах! Здесь же младшие, постыдись! Невестка здесь!
- Чего мне стыдиться? Что я мужа любила?
- Воллахи, Ковси, ты уже рассудок теряешь! - Лорс выскакивал во двор.
- Я его прогнала, Лешка! - Нани закатывалась смехом. - Давай сюда скорей, пока горячий!
Она завладевала Лешкиной белобрысой шевелюрой.
- Ух, волос белый, как льняная пряжа, мягкий, как шелк. Нани яла хьа! Тебе противно, что чужая старушка ласкает?
- Ты не чужая. Ты - Нани! Мне приятно! У тебя ласковые руки, мягкие такие и теплые!
- Правильно, Лешка. Ты хорошо говоришь. Гладишь мне сердце. Спасибо!
А однажды в самый нежный момент этих ласок, Оарцхо усмехнулся и сказал:
- Вот я состригу этот шелк с его головы и будешь сидеть себе целый день ласкать.
Как рассердится Нани, как взъерошится ежом:
- Только попробуй прикоснуться к этим волосам. Я тебя… Я тебя к себе не подпущу и… хоть один волосок если…
- Да что ты, Нани?! Я пошутил.
- Пошутил? А ты не шути. Три года, как женился, а ничего пока нет, никаких хороших признаков. Ходит твоя нускал стройная, как девушка, а должна не ходить, а катиться, как туго надутый мяч. Где мои внуки? Я их ласкать хочу! Чем вы там ночью занимаетесь в своей комнате? Надо поменьше халай-балай, а дело делать, если ты мужчина!
Зами спряталась за железную печь, присела на корточки, притаилась, как курочка от орла. Оарцхо пулей вылетел во двор вслед за отцом. Нани хихикнула.
- Я их выгнала! Теперь нам никто не помешает.
Она очень смелая эта Нани и хитрая. Лешка ее полюбил всей душой. Когда первый раз Лешка поцеловал ее в щеку, она охнула:
- Эш-шах! Как давно меня мужчина не целовал. Как ты думаешь, Лешка, там, в раю, мужчины будут целовать нас женщин?
- Должны, Нани. А то как же!
- Если там этого Закона не будет, я пожалуюсь Богу, чтобы он это ввел. Кто не хочет целовать своих жен, давай в другое место, где очень жарко.
Вечером возвращались в горы. Лешка далеко впереди шел. Как засмеется. Хохочет, остановиться не может.
- Ты чего? Съел что-нибудь такое, что изнутри тебя лоскочет?
Лешка обернулся и бросил сквозь хохот:
- Делом надо заниматься ночью, а не халай-балай до утра…
Оарцхо погнался за ним, но Лешку унесли молодые ноги от трепки…
Оарцхо просыпался еще в потемках. Пока он совершал омовение, разводил костер, ставил котел на огонь, начинало светать. Он совершал утреннюю молитву. Это привычка, выработанная годами.
Оарцхо услыхал вой. Волк? Но волки в это время не нападают. Их час прошел. Оарцхо высунул голову из-под андийской бурки. На светлеющем проеме у входа в пещеру маячила фигура сидящего человека. И вой, вой волчонка: любовь и ненависть в едином душераздирающем звуке.