В морозный туман уходили дали Невского проспекта. Без вагонов он казался шире, просторнее и величественнее. Ряд столбов по линии трамвая тонул в мягкой серой дымке. Грузные, тесно прижавшиеся друг к другу дома выровнялись в две стройные шеренги и глядели темными стеклянными очами на проснувшуюся суету людскую. Сквозь шорох движения вырастает из утренней мглы ритмический хруст, широкий и звонкий: идет рота. Стройно, щеголевато, четко. Не так, как там, у позиций, где ходят свободней, проще, мужицким шагом, не очень заботясь о такте, отбиваясь в сторону, отставая, мирно беседуя. Тут — стройные ряды, новенькие шинели, хорошие, крепкие сапоги. Шаг — легкий, молодой, учебный. Лица — юные, свежие.
Сзади на шершавых, низеньких лошадках — вьюки с небольшими ящичками: патроны.
Прохожие останавливаются, провожают роту глазами, смотрят на вьюки, спокойно выясняют их назначение, спокойно любуются смертоносным гостинцем. Рота делает привал у дворца.
На мосту снова слышу ритмический хруст — позади другая рота. Опять молодые лица, четкая команда, игрушечные лошадки и ящички с патронами. Останавливаются у Палкина, фронтом к Литейному.
— Значит, ждут и нынче? — полувопросом обращается ко мне пузатый, коротенький господин в котиковой шапке и седых калошах.
— Как видите…
— Пора бы бросить это развлечение: все дела стали…
Я поворачиваю на Литейный.
Натыкаюсь на кучку бородатых воинов в страшных лохматых папахах. Они столпились перед окнами магазина с чучелами птиц и зверков, по-детски захлебываются, изумляются, ахают.
— Гляди, тушканчик какой!..
— Во, паря, жаворонка… еж твою семнадцать рукавиц, как живехонька!.. И яички…
Солнце ласково освежает их заветренные, заросшие, зверообразные лица. Пахнет от них лежалой дегтярной кожей, сырой казармой, а в глазах, ушедших в мягкие морщинки, детское, деревенское, лесное и степное…
Против Бассейной вижу первую большую толпу. Глядят на какую-то диковину, а ничего, кроме солдат, живою цепью перерезавших улицу, не видать. Хочется спросить, в чем дело, да неловко. Хорошо одетый, высокий господин в бобровой шапке на забинтованной голове перебежал с противоположной стороны на нашу и сказал взволнованным голосом:
— Четыре полка взбунтовалось!..
— Где? — Мне хотелось обругать его за неосновательный слух.
— А вон — видите: солдаты… Пошли на Баскову артиллеристов снимать…
Раздался выстрел. Наша толпа шарахнулась. Офицер неподалеку от меня сказал:
— Нет, они в народ не станут стрелять.
Молодой врач, стоявший рядом с ним, прибавил:
— Без офицеров ничего не сделают.
Снова раздались выстрелы, и опять дрогнула толпа.
— Это вверх, — сказал кто-то, успокаивая испуганных женщин.
Забилось радостно сердце, дыхание перехватило: неужели? Неужели — начало великого, долгожданного, лишь в мечтах рисовавшегося в безвестной дали? Ведь мечталось так скромно: дожить бы и хоть одним глазом взглянуть на новую, освобожденную родину? И вот — пришло…
Тревога и радость, сомнение и благоговейный восторг, страх перед тем темным, неведомым, куда шагнут сейчас они, эти серые люди с наивными глазами, которых я только что наблюдал детски ахающими перед чучелом жаворонка…
Неужели начало?..
И было жаль до трепета, что нет вождей с ними… Куда пойдут? Куда дойдут? Не рассеет ли их сейчас свинцовый град, заготовленный в достаточном количестве, — тот, что видел я в изящных ящичках на игрушечных лошадках?
Я почти бегом побежал в редакцию — хотелось поскорей поделиться с товарищами ошеломляющей новостью. Что час еще ранний и никого из них может не быть в редакции — мне не приходило в голову. Пело сердце и билось в тревоге: очень еще боязно было верить в удачу…
Когда я перебегал на другую сторону, вдруг сзади со стороны Невского затрещали выстрелы. Был ли это салют или обстрел восставших — не знаю. Но все, что шло впереди меня и по обеим сторонам, вдруг метнулось в тревоге, побежало, ринулось к воротам и подъездам, которые были заперты, и просто повалилось наземь.
Побежал и я.
Неужели сейчас все кончится? Упаду? Пронижет пуля и — все… Господи! неужели даже одним глазом не суждено мне увидеть свободной, прекрасной родины?
Я бежал. Понимал, что это глупо — бежать, надо лечь, как вот этот изящный господин в новом пальто с котиковым воротником-шалью, распластавшийся ничком и спрятавший голову за тумбу. Но было чего-то стыдно… Очень уж это смешно — лежать среди улицы… И я бежал, высматривал, куда бы шмыгнуть, прижаться, притулиться хоть за маленький выступ. Но все ниши и неровности в стенах были залеплены народом, как глиной…