– Кто скажет им, что они поступают ко мне в подчинение?
– Я скажу.
– Они тебя боятся.
– Нет. Уважают. Ну, может, слегка побаиваются. Я встретил их сразу же после того, как погибла их сестра, и помог им справиться с горем. Ты помогаешь кому-то, и он никогда об этом не забывает. Всегда тебе благодарен. И, может быть, уважает тебя чуть больше, чем ты того заслуживаешь. Они не такие, как ты, и даже не такие, как я. Им нужно, чтобы их кто-то направлял. Я их далеко от себя не отпускаю, постоянно за ними присматриваю.
– Звучит как поговорка, которая советует держать врагов на расстоянии вытянутой руки.
– Это преувеличение, – сказал Дюмон. – Они хорошие парни. Им нужен лидер. Новый лидер.
– Это не та роль, которую я хочу играть.
– Я знаю. Поэтому я и выбрал тебя. – Дюмон тяжело и совсем не театрально вздохнул. – Никто из них не понимает, что для тебя вступление в Комитет будет жертвой, а не облегчением. Тебе придется отречься от своих ценностей и добропорядочности. Твоими противниками станут люди и организации, которые ты всегда ценил.
Он протянул руку и постучал двумя узловатыми пальцами по груди Тима:
– А хуже всего то, что ты будешь чувствовать себя лицемером. Но ты поймешь, что действовал напрямую и получил реальные результаты. Трудно быть первопроходцем, стоя на трибуне, даже если эта трибуна платиновая, серебряная или сделана из креста, на котором распяли Господа.
Тиму вдруг пришло в голову, что в уважении, которое Дюмон внушал так легко и естественно, скрывалась глубокая нравственная подоплека.
– Когда кого-то грабят, насилуют, убивают, жертвой становится общество, – продолжал Дюмон. – Общество имеет право на свою позицию. Мы представляем наше общество. Мы можем стать его голосом. То, чего ты хочешь добиться, можно попытаться сделать здесь. – Он вдруг тепло улыбнулся. – Об этом, по крайней мере, стоит подумать.
– Ты что, черт тебя возьми, совсем спятил? – Дрей облокотилась на стол, цвет ее глаз был глубоким, как у кошки, загнанной в угол.
– Не знаю. Может быть. – Тим откинулся на стуле, скрестив руки на груди.
Снаружи бушевал ветер, отчего тускло освещенная кухня казалась маленьким тихим убежищем.
– Ты поговорил об этом с Медведем?
– Конечно нет! Я ни с кем не собираюсь об этом говорить.
– Тогда почему ты говоришь это мне?
– Потому что ты моя жена.
Дрей схватила его за руку:
– Тогда послушай меня. Эти люди играют на твоем горе. Как секта. Не позволяй им решать за тебя. Принимай решения сам.
– Я именно это и делаю. Принимаю решения сам. Но я бы хотел, чтобы в этом был какой-то элемент порядка. Закона.
– Нет. Закон – это то, чему служили мы. Та гордость, с которой ты рассказывал, что значит быть судебным исполнителем, была просто заразна. Меня восхищало, что ты говорил об этом как о призвании, словно был священником. Судебные исполнители, у которых нет скрытых целей, в отличие от агентов ФБР или ЦРУ, которые следят за осуществлением закона. Которые защищают конституционные права отдельного человека. Благодаря им не закрывают клиники, где делают аборты. Провожают чернокожих первоклассников в школу в Новом Орлеане, где были отмечены случаи расовой дискриминации… Я поверить не могу, что ты, который поклялся поддерживать и защищать суды, можешь думать о таком!
– Я больше не судебный исполнитель.
– Может быть, нет, но этот Комитет… У него нет никаких сдерживающих факторов. Если тебе нужно найти какой-то выход для ярости – на Кинделла, на Джинни, на себя, – я могу это понять. Но сделай что-нибудь настоящее. Пойди застрели Кинделла. Зачем городить вокруг этого такой… огород?
– Это не огород. Это правосудие. И порядок.
На лице Дрей появилось раздражение, которого Тим научился бояться:
– Тим, не покупайся на соломенную мораль и дешевые речи. – Она закусила губу. – Значит, если информация о сообщнике не подтвердится и вы решите дело не в пользу Кинделла, ты сможешь его убить.
– Это будет справедливо. Его дело рассмотрит суд – суд, который сфокусируется только на его вине, а не на процедуре. А если мы найдем доказательства, что в деле был замешан сообщник, я всегда смогу подвести Кинделла и его сообщника под суд. Тем более что здесь нельзя применять статью о том, что за одно преступление не судят дважды, потому что Кинделл так и не дошел до суда. Дело не в том, чтобы его убить, а в том, чтобы разобраться в убийстве Джинни.
– И откуда же возьмутся доказательства?
– У меня будет доступ к отчетам государственного защитника и окружного прокурора. А Кинделл, скорее всего, поделился со своим защитником тем, что произошло той ночью.
– Почему просто не пойти к самому государственному защитнику?
– Государственный защитник никогда не выдаст мне конфиденциальную информацию. А Рейнер может по внутренним каналам достать эти документы.
– Я уже немножко прощупала дело. Анонимный звонок в день смерти Джинни принял Пике – судебный исполнитель, дежуривший в тот вечер. И он сказал, что у звонившего был взволнованный и даже расстроенный голос. Он готов поклясться, что это не был сообщник или кто-нибудь, кто мог быть в этом замешан. Это всего лишь его догадка, но Пике смышленый парень.
– Он что-нибудь сказал насчет голоса?
– Ничего, что могло бы помочь. Ну, взрослый мужчина. Никакого акцента, шепелявости или чего-то в этом роде. Все вполне могло быть тем, чем казалось.
– А могло быть хорошо разыгранным представлением. – Только после того, как его окатила волна разочарования, он понял, как сильно цеплялся за версию о сообщнике:
– Хотя, может быть, я ошибся и это действительно сделал один Кинделл.
Дрей глубоко вдохнула и задержала дыхание:
– Я пытаюсь получить возможность поболтать с Кинделлом.
– Брось, Дрей. Разговор с Кинделлом только насторожит его сообщника – если таковой, конечно, имеется. Он заметет следы или исчезнет. В результате ты навлечешь на себя какие-нибудь санкции. Единственное, что нам может помочь, – что никто не знает, что мы копаем это дело.
– Ты прав. Плюс к этому, если вы, идиоты, его убьете, я буду основной подозреваемой, если кто-нибудь узнает, что я к нему ходила. – Она переплела пальцы и вытянула руки. – Я заказала расшифровки записей с предыдущих предварительных слушаний Кинделла.
– Как ты это сделала?
– Как обычный гражданин. Это открытые записи. Естественно, стенограф не печатает стенограммы самих судебных слушаний, если по делу не подают апелляцию, но мне должно хватить записей предварительных слушаний.
– Когда можно посмотреть записи?
– Завтра. Судебные клерки не особенно торопятся, если это не официальный запрос.
– Мир несовершенен, Дрей. Но, может быть, Комитет будет ближе к истине, чем судебная система. Может быть, он станет голосом справедливости.
– Ты хочешь посвятить свою жизнь ненависти?
– Я делаю это не из ненависти. На самом деле все совсем наоборот.
Она с силой забарабанила пальцами по столу. У нее были маленькие, женственные руки; ее изящные ногти напоминали о девочке, которой она была до того, как начала качать мускулы и записалась в академию. Тим познакомился с ней, когда она уже была судебным исполнителем. Сначала был День благодарения с ее семьей, когда ее старшие братья с гордостью и какой-то молчаливой опаской показывали ему выпускной альбом Дрей; он едва узнал ее: на фотографии она была похожа на эльфа. Сейчас она стала крупнее и сильнее и в ней появилась жесткая сексуальность. Первый раз, когда они вместе пошли на стрельбище, Тим смотрел на нее из тени навеса и думал, уже не в первый раз, что она появилась из грез какого-нибудь напичканного комиксами юнца.
Ее крепко сжатые губы потрескались, но сохранили идеальную форму. Он понял, что не хочет, чтобы они высохли от рыданий. Он знал, что любит ее глубокой любовью. Он рассказал ей о предложении Рейнера, потому что она была единственной, кому он мог доверять. Это доверие, которое он растил в себе восемь лет их семейной жизни, оставалось, несмотря ни на какие обстоятельства, отчужденность или разлуку.