Напрасно Комаров умаляет следственные таланты своих сослуживцев: тома дела показали, что ему нисколько не уступали в палаческих талантах истязатели Шишков, Сорокин, Лебедев, Жирухин, изобретательнейший садист Рюмин, Рассыпнинский и многие другие.
«Особенно я ненавидел, — писал Комаров, рассчитывая на понимание Сталина, — и был беспощаден с еврейскими националистами, в которых видел наиболее опасных и злобных врагов. За мою ненависть к ним не только арестованные, но и бывшие сотрудники МГБ СССР еврейской национальности считали меня антисемитом и пытались скомпрометировать перед Абакумовым. Еще в бытность свою на работе в МГБ СССР я докладывал Абакумову о своем политическом недоверии Шварцману, Иткину и Броверману.
Узнав о злодеяниях, совершенных еврейскими националистами, я наполнился еще большей злобой к ним и убедительно прошу Вас, дайте мне возможность со всей присущей мне ненавистью к врагам отомстить им за их злодеяния, за тот вред, который они причинили государству.
Прошу Вас, товарищ Сталин, не откажите мне в своем доверии».
Комаров, и не он один, избегал естественного, обыденного, простого слова: еврей, евреи. В кругу единомышленников годилось другое слово: жид, жиды. На конфликтных допросах, в гневе шло в ход хлесткое: «пархатый», «жидовская морда», «блядь жидовская». От подобного не были защищены и женщины: красавица Эмилия Теумин, родившаяся в Берне в 1905 году, заведующая Редакцией дипломатического словаря Госполитиздета, Чайка Островская — сотрудник Издательства литературы на иностранных языках, и даже седовласая семидесятилетняя Лина Штерн — академик, ученый с мировым именем. Еврей, еврейка — кажется, проще не скажешь, так же коротко и емко, так же нормально, как поляк, татарин, русский, грузин, француз. Отчего же язык Комаровых бастовал и рука задерживалась, а после выводила натужное: «лицо еврейской национальности»?
Я коснулся этого потому, что все спровоцированное дело ЕАК — губительное для самой человеческой природы древо, выросло из того же отравленного семени. Политический ключ к разгадке этого явления как специфически советского — в «учении» Сталина по национальному вопросу: в антинаучном определении Сталиным нации вообще. Оно настольно въелось во все поры, что и в Советском энциклопедическом словаре 1983 года издания, напечатанном спустя 35 лет после создания государства Израиль, евреи все еще не нация, а только «…общее этническое название народностей, исторически восходящих к древним евреям; живут в разных странах»[24]. Если ученые мужи, и сегодня так пекущиеся о краткости, лапидарности текстов энциклопедии, вместо слова «нация», коим охотно сопровождаются справки об армянах, эстонцах, башкирах, латышах, об исландцах, которых насчитывается что-то около трехсот тысяч, сопровождают слово «евреи» таким многоречивым, сбивчивым комментарием, то что спрашивать со следователей госбезопасности 1948 года и более позднего времени, неизменно писавших: «лица еврейской национальности»! Так блюлась идейная непорочность, чудилось им, что слово «национальность» не есть признание еврейской нации, а сопровождаемое словом «лицо», оно идеально ложилось в милицейские и следственные протоколы.
Но есть и психологический аспект этой несуразности: когда на уме и на устах совсем другое слово — краткое, оскорбительное, слово-брань, слово-пощечина, — произнести спокойное слово «еврей» кажется уступкой, капитуляцией, трусостью, искажением сути. Этак они уравняются вдруг с представителями других народов, других благородных наций. Слово «еврей», как нестерпимо терпкий или горчащий плод, вяжет язык антисемиту.
Комаров не одинок в нагло афишируемом, агрессивном антисемитизме. Он знает, чем можно расположить Сталина. Фамилии Шварцман и Броверман раздражают его, но действия и привычки этих следователей отвечают взглядам самого Комарова, они одного поля ягоды, однако ему хочется, чтобы и их «литературную» работу делали не «лица еврейской национальности» и, уж во всяком случае, чтобы не они командовали им. Юдофобство Комаровых цельное, без изъянов.
Вот и полковник Рюмин, сваливший в июле 1951 года самого министра Абакумова, возвысившийся ненадолго до должности заместителя министра МВД СССР, а затем изгнанный из госбезопасности и так же, как Абакумов, арестованный, Рюмин, оказавшийся в тюремной камере Лефортова, писал письма Г.М. Маленкову — Сталин уже был мертв — в надежде, что его еще может спасти клинический, клокочущий в нем антисемитизм. Автор содержательной и строго документированной книги об Абакумове «Голгофа» Кирилл Столяров познакомился с этими письмами Рюмина, с этими посланиями «размером в банное полотенце», и вот как охарактеризовал их:
«Вкратце пересказать их содержание не берусь — они охватывают события от Ветхого Завета до наших дней. Обращаясь к Маленкову, Рюмин поражается людской слепоте вообще и слепоте Маленкова в частности. Господи, да как же умный Георгий Максимилианович, верный ученик и продолжатель дела великого Сталина, все еще не сообразил, что евреи куда опаснее всех атомных и водородных бомб вместе взятых! Они, эти самые евреи, если их вовремя не остановить, заставят все человечество „харкать кровью“. Он, Рюмин, грудью встал на ихнем пути, а его, вместо того чтобы честь по чести наградить за проявленную бдительность, гноят в карцере Лефортовской тюрьмы и морят голодом. Не пора ли прозреть?! Ротшильды, Рокфеллеры и бенгурионы всех мастей и оттенков самодовольно потирают руки, предвидя скорую победу международного еврейства, а мы даже не чешемся! Он, Рюмин, чист перед партией, ему не в чем оправдываться, а вот Георгию Максимилиановичу стоит призадуматься, не то будет поздно!» [25]
Оба документа, Комарова и Рюмина, необходимо было привести, чтобы читатель ощутил не только удушающую, отравленную атмосферу, в которой вершилась расправа еще над одним народом, о спасении которого от нацизма Советской страной так часто вспоминала наша пропаганда. Сталин и его клика словно спохватились, ужаснулись просчету, собственной исторической ошибке и теперь искали возможность исправить ее. Лица разных национальностей в следственной службе госбезопасности в результате направленной селекции, за редким исключением, думали и действовали точно так же, как Комаров и Рюмин. Тщательное, страница за страницей, изучение 42 следственных томов дела ЕАК и многих дополнительных томов обнаружило только два случая «либерализма», сердоболия или робкого сочувствия обвиняемым. Так, следователь Романов в октябре 1955 года вспомнил, что по делу Эмилии Теумин он «был лишен возможности путем передопроса Фефера и Лозовского убедиться в правдивости их показаний в отношении Теумин»[26]. Его охватили сомнения: поверим ему, хотя бы потому, что он нарушил табу, наложенное полковником Лихачевым на самое возможность передопроса Фефера, чьи показания стали не только общей схемой, но и содержанием следственного дела — и обвинительного заключения тоже! — ЕАК. Романов был отстранен от следствия, так и не встретившись ни с кем, кроме самой Эмилии Теумин.
Второй случай сложнее и требует расшифровки. В октябре 1955 года на вопросы военюристов, проверявших дело ЕАК, отвечал Николай Михайлович Коняхин. В 1952 году он был переведен из аппарата ЦК КПСС, с должности заместителя заведующего административным отделом ЦК, на место Лихачева, арестованного вместе с Абакумовым: пришла нужда укреплять поредевшие ряды ведущих чиновников КГБ. Он возглавил следствие по возобновленному после перерыва делу ЕАК, вел очные ставки Фефера с Лозовским, Шимелиовича с подсаженным к нему в камеру агентом Бутырской тюрьмы, допрашивал, руководил. При позднейшем расследовании дела Коняхин показал: «Фефер неоднократно просил следователей, чтобы его не наказывали… Я помню, что и Кузьмин мне говорил, что Фефера строго наказывать нельзя. Такой вопрос я лично ставил перед Рюминым [бывшим в то время уже заместителем министра МВД. — А.Б.]. Осуждение Фефера к расстрелу мною, Кузьминым и некоторыми другими следователями было воспринято как-то неодобрительно»[27].