Кто-то из тех, кто знал подноготную деятельности ЕАК, знал людей из комитета и всю еврейскую интеллигенцию, во всяком случае ее наиболее популярную часть, их прошлое, характеры и силу духа, помог Лубянке точно разыграть дебют этой «шахматной партии». Предполагалось провести ее быстро, энергично, без откладываний. Мудрый, тонкий, а потому так теряющийся от хамства и коварства Гофштейн, Зускин — весь как открытый, больной, натянутый до предела нерв, и, наконец, Фефер, чья фамилия будет вынесена на обложку 42 следственных и всех других судебных томов дела рядом с фамилией старого большевика, недавнего заместителя министра иностранных дел Лозовского.
Выйдя из двухнедельного сна прямо в кошмар тюремной камеры и допросов, Зускин не сразу понял, чьи ему зачитывают признания, от которых отныне не позволят отречься и ему. Но Гофштейн, сломленный «забойщиками» перед Рождеством 1948 года, готовый признаться в любых злодеяниях, навсегда запомнил, что ошеломившие его признания в преступлениях исходили от раскаявшегося Фефера. Всякий раз Фефер говорил и писал не «они», а «мы», не умаляя личной вины, правда изобретательно отдавая первенство в злоумышлениях то Лозовскому, то Михоэлсу. Но и себя он не щадил, его признания потрясли Гофштейна: если ЕАК таков и так глубока и ужасна бездна преступлений комитета, то как же уцелеть ему самому? Он не преступник, не совершал враждебных акций, но разве нет преступлений неосознанных?
Саморазоблачение и раскаяние Фефера полные. Он бескомпромиссно судит себя и готов помочь суду державному. Хладнокровно, истово, пункт за пунктом он открывает тайны ЕАК, полноту долгой, враждебной, злобной деятельности комитета. Он пытается раскрыть логику перерождения людей, которым так много давала и прощала «родная советская власть». Он ответит на все вопросы, выдержит любые очные ставки, но прежде всего даст собственноручные показания, оценит поступки всех членов президиума ЕАК, облегчит и им дорогу в храм покаяния. У него исключительная память, как будто он всю жизнь готовился к этому роковому, но звездному часу, он помнит и давнее, очень давнее… еще времен гражданской войны, а также каждое слово, сказанное вчера или позавчера. Помнит подробности своего знакомства с Бергельсоном, Гофштейном, с молодым Квитко в Киеве 1919 года, все их колебания, идейное, политическое смятение при смене властей, любой малодушный жест. «Все трое, — вспоминал он, к удовольствию следователей, — были уже тогда антисоветски настроены. Гофштейн писал о евреях, что мы бездомная пыль… Квитко на все лады ругал русских… В 1922 году мне удается переехать в Киев, и здесь я снова связываюсь с Гофштейном, он помогает мне издать первую книгу стихов, благодаря ему я вошел в еврейскую писательскую среду, тем более я обязан говорить правду о его буржуазном национализме…»
Движимый раскаянием Фефер делает беглый критический обзор всей еврейской культуры страны, обвинив в национализме более ста человек. Гофштейну зачитывают только те абзацы, которые прямо относятся к нему как к «матерому националисту», апологету Палестины и Израиля, скатившемуся до шпионажа. И Гофштейн очень долго не знает, доброхотные ли эти показания или они также добыты пытками. Подследственному, приведенному из камеры, этого не отгадать.
В протоколе допроса бывшего следователя по делу ЕАК Кузьмина Б.Н. комиссией военной прокуратуры я нашел примечательное свидетельство: «Мне Лихачев предложил допросить Фефера по его биографическим данным… При этом предупредил меня, чтобы я в процессе допросов Фефера существа дела, т. е. обвинений Фефера, пока не касался… Фефер допрашивался Лихачевым ежедневно с момента его ареста, но протоколов не составлялось, потом появился протокол допроса от 11 января 1949 года… Все материалы, касающиеся дела Фефера, хранились в сейфе Лихачева»[37].
День за днем шли собеседования Лихачева и Фефера, уточнялись подробности будущего обвинения, его «партитура». Опасаясь побоев, Фефер поведал следствию все, что хранила память и подсказывало недоброе воображение. Вспоминались подробности, расписывались роли для будущих «исполнителей» трагического спектакля.
Эти усилия Ицика Фефера Лубянка оценила. «В отличие от других арестованных, — показал А.А. Романов, следователь, отстраненный от этого дела после его попытки добиться важных очных ставок для обвиняемой Теумин, — Фефер содержался большинство времени во внутренней тюрьме, тогда как другие арестованные по делу почти все время содержались в Лефортовской тюрьме с более жестким режимом. Со слов сослуживцев мне известно, что Фефер получал с воли продуктовые передачи и также ему разрешалась покупка продуктов в тюремном ларьке в неустановленные дни… На очной ставке между Фефером и Беленьким[38], проводимой старшим следователем Кузьминым, мне бросилась в глаза та легкость и заранее продуманность, с которой Фефер давал показания о себе и о Беленьком»[39].
Популярность Фефера у следователей исключительная: для каждого из них его показания — ключ к раскрытию «преступлений». Предъявленное арестованному свидетельство Фефера — всегда начало «разоблачения», орудие борьбы с запирательством. В конце мая 1953 года, после того как смерть Сталина позволила прекратить дело «врачей-убийц», а Берия торопливо убирал первых лиц бывшего МГБ, чтобы скрыть и свои преступления, Лихачеву, подручному Абакумова, было предъявлено письмо замордованного и умершего в тюрьме Гринберга от 19 апреля 1949 года, адресованное тогда Лихачеву.
«— …Четыре месяца тому назад вы официально объявили мне, что дело мое прекращается и что я должен быть скоро свободным, но, к сожалению, вышло не так. 16 месяцев я в заключении, а сил все меньше и меньше…
— Это бред сумасшедшего, — парировал Лихачев. — Арестованные показывали, что ЕАК превратился в шпионско-националистический центр против СССР.
— А вы подвергали эти показания необходимой проверке?
— У меня лично не было сомнений, чтобы проверять эти показания, — ответил Лихачев. — Я также не слышал, чтобы кто-либо брал под сомнение показания Фефера…»
Если кто-либо из рядовых следователей и принимал на веру всякую строку показаний Фефера, то Лихачев не хуже Абакумова знал, что они лживы и продиктованы малодушием осведомителя, по собственной вине угодившего в капкан. Не только знал, но и заранее готовил своеобразное «алиби» Феферу. Доставленный из Киева Гофштейн, мало что знавший о деятельности ЕАК, в состоянии, как он выразился на суде, «сумашествия», 5 января 1949 года подписал протокол допроса, любая строка которого была, в сущности, продиктована Фефером. А куда более ранние показания Фефера были оформлены только 11 января, спустя неделю после выбитой у Гофштейна подписи под протоколом. Протокол допроса Фефера от 11 января 194 9 года стал проклятием для всех оклеветанных по делу ЕАК и «карманной энциклопедией» каждого из следователей.
Дело делалось топорно, грубо, но достаточно прочно, по меркам внеправового следствия. Фефер сначала бойко рассказывает о своей заграничной родне, о греховном вступлении в Бунд — что поделаешь, слепота жизни в маленькой Шполе… — о том, что и на нем некогда лежал «отпечаток провинциальной затхлости и национальной ограниченности», что на заре туманной юности и он голосовал за кандидатов-бундовцев при выборах в Учредительное собрание, но тяжких грехов перед советской властью на нем все-таки нет…
Тут-то хитреца-лжеца «припирают к стенке», разоблачают — и с чьей помощью?!
С помощью Давида Гофштейна! Фефер будто не подозревает, что давний покровитель его поэтической музы тоже арестован и находится в Москве, что он «разоружился» и дает правдивые показания… В протокол допроса Фефера от 11 января заносят слова Гофштейна, добытые карцером и избиениями: «В беседах со мной Фефер утверждал, что Советская власть не разрешила еврейской проблемы, что евреи, по существу, ничего для себя не получили и что необходимо поэтому бороться с национальной политикой советского правительства, направленной на ассимиляцию евреев». И Фефер «сдается», покорно разыгрывая свою роль по сценарию. «Я вижу, — заявляет он, — что дальнейшее запирательство теперь бессмысленно». Фраза эта, повторяющаяся во многих признательных, так называемых «обобщенных» протоколах, изготовленных для Инстанции, должна как бы подтверждать мастерство следователей, не оставляющих малейшего шанса арестованным.