Но зачем было министру госбезопасности в 1947–1948 годах устранять главу «еврейского преступного клана», ведь он мог дать показания чрезвычайной важности? Вспомним слова Лозовского о том, что показания Фефера в целом, и прежде всего об американской поездке, явились «исходным пунктом всех обвинений, в том числе и в измене». В США отправились двое — знаменитый артист и общественный деятель Михоэлс и никому не известный поэт Фефер, — и если показания Фефера об их грехопадении за океаном справедливы и главную роль, судя по этим показаниям, играл Михоэлс, то он просто необходим следствию. Но если министр и сам не верил ни в измену лидеров ЕАК, ни в их шпионаж, если, как Лозовский, он видел во всем этом все ту же следственную «беллетристику», тогда ему, в конце концов, не очень важны были подтверждения Михоэлса. Мертвый народный артист, молчащий, неспособный заступиться за себя и других, не могущий со всей силой интеллекта и всей страстью натуры опровергнуть ложь, убитый Михоэлс был куда удобнее!
Предположения, что признательные показания выбивались из Фефера пытками, лишением сна, карцером, следует отбросить. Все следственные материалы и ход судебного разбирательства подтверждают добровольный характер его признаний. Полковник Комаров, вместе с Лихачевым руководивший вначале следствием по делу ЕАК, допрошенный 27 мая 1953 года военным прокурором ГВП подполковником юстиции Н. Жуковым, показал: «Мне было известно, что арестованного Фефера, который первый дал основные показания, допрашивал Лихачев во внутренней тюрьме в совершенно нормальной обстановке. Мер физического воздействия к нему не применялось, и, как говорил мне Лихачев, Фефер на первом же допросе сам предложил написать собственноручные показания о вражеской деятельности своей и других лиц из ЕАК»[41].
Найдены и документальные свидетельства секретной службы о ходе командировки Фефера в США: «совершенно секретная» справка по архивному делу № 74822, составленная в связи с проверкой дела ЕАК Главной военной прокуратурой.
«В рапорте полковника Бартошевича и генерал-майора Илюшина на имя начальника 2-го Главного управления НКГБ от 1946 года указано, что в 1943 году Фефер в составе делегации Еврейского антифашистского комитета выезжал в США, где провел большую работу в пользу СССР. После возвращения Фефера из США агентура и литературные мероприятия фиксируют патриотические настроения Фефера. Фефер дал несколько заслуживающих внимания сообщений о пребывании в СССР американского журналиста Бенциона (Бенджамина) Гольберга»[42].
6 июня 1952 года, после почти месяца судоговорения, умудренный политик Лозовский дал понять подсудимым, что то, в чем их обвиняют, может любого из подсудимых привести к казни. Затревожился и Фефер, настоял на проведении закрытого заседания суда и, оставшись наедине с судьями, сказал:
«В 1943 году сразу же по прибытии в США я был вызван представителем МГБ при посольстве генералом Зарубиным.
Зарубин намекнул мне, что я во всем должен согласовывать свои действия с ним и с Клариным и поддерживать с ними постоянную связь. Находясь в Америке, я не сделал ни одного шага без согласования с Громыко и Кисилевым, с одной стороны, и с Зарубиным — с другой»[43].
Делегация минимальная — два человека, но комиссаром в ней — Фефер. Зарубин — цивилизованный генерал и не станет требовать от мировой знаменитости Михоэлса мелких услуг. Но ведь могло случиться и такое, что хваленный начальством из НКГБ Фефер, для вида усердствуя, проделывая «большую работу в пользу СССР», втайне, обведя вокруг пальца всю резидентуру, продавал родину оптом и в розницу. И такое на грешной земле случалось.
Иначе его признания — необъяснимый, ужасный, прямиком ведущий к гибели самооговор; можно ли вообразить такое? И самооговор и оговор своего прославленного спутника, а следом и опаснейшая клевета на многие десятки своих коллег, друзей и недругов. «По показаниям Фефера, — заявил Лозовский в один из последних дней судебного разбирательства, — проходит человек 100, фамилии которых мне неизвестны, которых он все время оговаривает…»[44] А когда после допроса на суде Лозовского рухнула клевета Фефера и позиции его оказались незащитимыми, заметавшись, Фефер вдруг вскричал:
«Не надо сваливать все на Михоэлса и на меня!..» [45]
Удивительная слепота, вопль больной совести! Ведь против Фефера если и говорили на следствии и на суде другие, то только то, что сам он сочинил и нафантазировал, оговаривая множество людей. И Михоэлса он превратил, в собственноручных письменных показаниях, в исчадие ада, в злодея и чудовище, в человека, на которого что ни свали, все будет справедливо, все подойдет его преступной натуре. От кого же защищался ты, живой, тогда как мертвый Михоэлс защищаться не мог? Ты говорил за двоих, винясь в предательстве, свершившемся за океаном. Ты якобы очистился, облегчил свою совесть, явился с повинной, но мертвому ты назначил роль нераскаявшегося преступника! Его убили, дело ЕАК началось именно с минской казни! Не кончилось, как испокон веков ведется, а началось с казни.
Его убили, и защитить его можем только мы.
Повторяю: по нормальной логике, Абакумову, как никому другому, надо бы беречь такого свидетеля, как Михоэлс. Подтвержденные им показания Фефера поставили бы обвинение на прочное основание.
Все так, если обвинение истинно. Но если оно — ложь и провокация, черный миф, если Михоэлс чист и невиновен, тогда он опасен для следствия. Опасен вдвойне, если задуман громкий, открытый процесс, суд над целым народом — пусть не нацией, по сталинским стандартам, над малым народом, спасенным от уничтожения героической Советской Армией и вероломно ей изменившим. Абакумов честолюбиво размахнулся именно на такой процесс: он докажет, что вся еврейская интеллигенция, писатели и журналисты, актеры и режиссеры, врачи и ученые, академики и общественные деятели, заражена буржуазным национализмом. Не значит ли это вынести приговор и всему народу, подготовить страну к необходимости решительных карательных мер и самозащиты! Населению нужны простые, доходчивые аргументы, возбуждающие страсти, а не теоретизирование, не идеологические тонкости. Когда возник «крымский проект» — обязательство ЕАК перед спецслужбами США подготовить отторжение Крыма от России, — обвинение наполнялось зловещим содержанием. Если к этому прибавить террористические замыслы националистов, подготовку к террору, с прицелом на Кремль, выслеживание будущих жертв, успех такому процессу обеспечен, неминуем и взрыв народного гнева…
Михоэлс, изображенный злодеем, ненасытным честолюбцем, воплощением коварства, «местечковой мстительности», жадности, продажности, вероломства, тысячекратно оболганный и уже почти ненавидимый теми, кто еще жив, ждет суда, теми, кто, если верить и сотой доле признаний Фефера, страдает по вине Михоэлса, из-за его преступлений, неслыханно облегчал задачу следствия. Как-то само собой выходило, что каются двое, Фефер и Михоэлс, что они — согласный дуэт и тогда, в 1943 году, когда совершали преступление, и сегодня, на коленях перед правосудием.
Поразительно и почти невероятно: никто из подследственных и подсудимых поначалу не захотел, не нашел в себе сил, веры для защиты Михоэлса, его чести и его имени! Зная, что́ выпало на долю каждого из них и как парализовало их «покаяние» Фефера, которому трудно было не поверить, — я понимаю их молчание и — может быть, может быть — их подсознательную зависть к тому, кто уже не в этом аду, кто умер вдруг, до позора и истязаний. Жизнь сложнее, чем это может показаться, пути ее воистину неисповедимы.
Даже зная подоплеку показаний Фефера, зная цену его покаяниям, я, читая листы судебного и следственного дел, попадал под власть этой проклятой иллюзии: каются двое! Двое! Виноваты оба! Нужны усилия, чтобы сбросить с себя наваждение; арестованных на такие усилия часто не хватало.