Мы!
Он говорил от лица своего и Михоэлса, расчетливо отступая в тень, стушевываясь, оставляя авансцену Соломону Михоэлсу. Будь жив Михоэлс в пору следствия, в самых жестоких, инквизиторских условиях, постройку Фефера рухнула бы, очная ставка с Михоэлсом была бы концом его фальсификаторской затеи.
Фефер не мог не поехать в Минск в январе 1948 года, даже если бы на то не было приказа Абакумова: ему необходимо было почти физически ощутить, ужаснуться и ощутить, исстрадаться и ощутить, понять, увериться, что страшное препятствие устранено, ощутить и, уже в следующую секунду поверив в случайность гибели Михоэлса, начать собирать в сознании и памяти строки самой большой, самой щедрой, самой возвышенной статьи памяти Михоэлса. Опустившись до самоубийственного самооговора, он переступил черту, за которой нет ничего святого. Насколько можно судить по протоколам его очных ставок с другими арестованными, он стремительно терял уверенность и твердость ответов и все более уныло, сломленно твердил о «подпольной сионистской организации», почти упрашивая — без веры в успех — подследственных подтвердить, что они вместе с ним, не в одиночку, нет, с ним, раскаявшимся, состояли в этой вражеской организации.
«— Ну, признайтесь, Лина Соломоновна, признайтесь: вы ведь состояли в нашей подпольной сионистской организации…
— О чем вы говорите?! — оскорбилась Штерн. — Какой организации?
— Признайтесь, признайтесь! — клянчил он».
По утверждению Фефера, Михоэлс возвращался в Советский Союз «полный решимости действовать», исполнить обещанное заокеанским боссам. «Я пойду к Жемчужиной, — якобы сказал этот сочиненный Фефером Михоэлс, — сообщу ей о предложениях американцев по поводу Крыма, попрошу у нее совета. Она нам поможет».
На миг задержимся на этой смеси хлестаковщины и горячечного бреда: в здравом рассудке Михоэлс отправится к жене Молотова, первого заместителя председателя Совета Министров и заместителя председателя Государственного Комитета Обороны, и сообщит ей о захватнических намерениях экспансионистов США и попросит совета-помощи! Тут бы его, Фефера, и упрятать на Канатчикову дачу — но, увы, он сочинил это в угоду Абакумову и ненавидящему Жемчужину Сталину. Устами мертвого Михоэлса он возводит на нее чудовищную клевету, превращает в соучастницу преступлений ЕАК. «Проект о Крыме, — якобы сказала Михоэлсу Жемчужина, — очень актуальный, и его немедля следует поставить перед правительством». Эту поспешность Жемчужина объясняла тем, что «из Крыма уже выселены татары и, если мы промедлим, Крым может оказаться занятым…». Она сказала, добавляет Фефер, все еще со ссылкой на Михоэлса, что «там, наверху, плохо относятся к еврейской национальности, поэтому разрешение наших вопросов тормозится… Из всего разговора с Михоэлсом было ясно, что Жемчужина обвиняет в этом Сталина».
Так исподволь определились вдохновители «крымского проекта» — Михоэлс и Жемчужина. Фефер стушевался, он с Жемчужиной незнаком, его усилия делу не нужны. Жемчужина в январе 1944 года почему-то говорит о «выселенных татарах», хотя Крым будет освобожден от оккупантов только спустя четыре месяца после возвращения в страну Михоэлса и Фефера.
Не Молотов и не Жемчужина вдохновили трех членов президиума ЕАК обратиться к Сталину с вопросом о Крыме в начале 1944 года. И хотя все трое — председатель президиума ЕАК Михоэлс, ответственный секретарь Шахно Эпштейн и Фефер, редактор «Эйникайт» — могли, созвав президиум, писать главе правительства от имени ЕАК, премудрый змий Шахно Эпштейн настоял на том, чтобы подписи были личные и вопрос публично не обсуждался. Шахно Эпштейн, подобно Феферу и раньше Фефера, стал сотрудником НКГБ (МГБ), и обращение к Сталину было задумано в недрах Лубянки, а подпись Михоэлса получена, когда его уверили, что инициатива в «крымском проекте» принадлежит самому правительству. Именно так оформлялась эта провокация в январе 1944 года, когда никому в ЕАК, и, разумеется, Соломону Михоэлсу, не могло и во сне привидеться выселение из Крыма татар. Абакумов же и его службы вполне могли приступить к разработке будущей акции, рискуя ошибиться только в сроках.
Фефер последовательно разрабатывает тему участия Жемчужиной в преступлениях ЕАК. Таково требование Инстанции к следствию. В подкрепление своих слов, якобы произнесенных Михоэлсом, приводится свидетельство живого Вениамина Зускина, сказанное будто бы Феферу на похоронах Михоэлса. Фефер свидетельствует: «Жемчужина и в разговоре с ним (Зускиным) по поводу смерти Михоэлса высказала мысль, что это не случайность, его специально убили. Я спросил Зускина, кто убил, — продолжает Фефер. — Зускин отвечал, что Жемчужина прямо не сказала, но из разговора у него сложилось мнение, что в убийстве Михоэлса повинна советская власть. Таким образом, — заключает донос Фефер, напомнив, что подстрекательство Жемчужиной тут же было подхвачено Зускиным, Шимелиовичем и Брегманом, — смерть Михоэлса была пущена в оборот для наших преступных целей».
Я привожу показания Фефера, не сомневаясь в его авторстве; они лживы, но это ложь объятого страхом доброхота. За ними — страх целой жизни, служебная привычка. Творцом этой почти вдохновенной лжи оставался он сам, он писал этот «роман» искушенной рукой. Мог не знать многого, всего «еврейского проекта» и тайных его пружин, не видеть, кто потребовал принести в жертву Жемчужину и ограничится ли дело ею или «разоблачение» настигнет и Молотова; боясь и подумать о многом, Фефер решал посильные задачи, решал их с ошибками, которых по торопливости не замечала следчасть МГБ. Так, ошибкой было приписать Жемчужиной заявление о «выселенных татарах» уже в январе 1944 года[74] или ее прямые намеки (на похоронах Михоэлса в январе 1948 года) на антисемитскую нетерпеливость Сталина. Умный и осмотрительный человек, столько лет проживший рядом с осторожнейшим Молотовым, не совершит такой глупости.
Неужели же за «крымским проектом» — пустота? Пусть американские эпизоды торга Крымом — дурно сочиненный детектив, блеф, но было же и другое: Северный, степной Крым, еврейские колонии и колхозы и еврейские колонисты, оказавшиеся дельными земледельцами. Там — брошенные при эвакуации дома, школы, опустевшие улицы поселков, старые кладбища и новые захоронения — могильные рвы и ямы, куда гитлеровцы сбрасывали сотни и тысячи убитых евреев. В архиве ЕАК сохранились отнюдь не секретные письма на имя Сталина и на имя Молотова. Никто и никогда уже не ответит нам, открыл ли Абакумов своим двум агентам, что «крымский проект» только подсадная утка, фальшивый манок, или уверил, что дело верное, нужно поторопиться, не опоздать, уже и наверху удивляются, чего медлят евреи…
Было, было такое документально подтвержденное посягательство на Крым, ничем от него не отмахнуться, все должно быть тщательно исследовано.
Фефер понимал, что серьезным, социально напряженным темам особое правдоподобие и укорененность придают ирония и комические подробности. В конце марта на допросе у полковника Лихачева Фефер не без юмора припомнил, что в тесном кругу членов президиума ЕАК распределялись… министерские портфели будущего еврейского государства в Крыму. «Наш президент!» — говаривал, мол, Шахно Эпштейн, льстец и агент госбезопасности, указывая на Михоэлса (Михоэлс и тут как манекен, как кукла из музея мадам Тюссо, им вертят, на него лгут, его наряжают, сам же он безгласен, как и надлежит мертвому!).
«— Михоэлс — президент крымской республики! Премьер-министром Шахно Эпштейн намечал себя; Шимелиович — министр здравоохранения; Трайнин Аарон Наумович — министр юстиции; Квитко — министр просвещения; Галкин — заместитель министра просвещения; Маркиш — председатель союза еврейских писателей; меня, — завершил обзор Фефер, — Эпштейн прочил председателем комитета по делам искусств.
— Не скромничайте, Фефер, — заметил полковник Лихачев. — Вам был обещан пост министра иностранных дел.
Принимая игру, на ходу меняя шутливый, ернический тон, Фефер ответил:
— Лично со мной такого разговора не было».
74
Правда, уже на допросе от 21 февраля 1949 года Фефер постарался исправить эту оплошность: теперь, по его словам, Жемчужина советовала ускорить просьбы о Крыме, говоря, что «из Крыма в скором времени должны быть выселены татары».