Даже Шимелиовича, когда он предстал 11 марта 1949 года перед Рюминым «не похожий уже на человека» после обработки его Шишковым и не в силах был ни стоять, ни сидеть после примерно тысячи ударов по ягодицам и по пяткам резиновой палкой, даже Шимелиовича, то и дело падавшего на четвереньки, Рюмин пытался обвинить в шпионаже. Шимелиович как главный врач Боткинской больницы написал, а ЕАК отправил за рубеж обзорный очерк о жизни и буднях этой клиники. Сомнительно вообще, чтобы любые медицинские новшества, спасающие жизнь людей, составляли предмет стратегической секретности, но в очерке Шимелиовича и не пахло новшествами. Он вел живой разговор о любимом детище, о большом медицинском коллективе, одном из лучших в стране. Статья, озаглавленная «Письмо за океан», была опубликована, но следователь напуская таинственность и подозрительность, оперирует машинописным экземпляром этого письма.
«— Вам предъявляется изъятое у вас при аресте так называемое „Письмо за океан“, в котором вы сообщали американцам самые подробные сведения, касающиеся больницы им. Боткина.
— „Письмо за океан“, — сказал, если верить рюминскому протоколу, Шимелиович, — действительно представляет из себя шпионскую информацию». Он подписывает это в бреду, настолько не сознавая собственных слов, что и подписи его под листами прокола не узнал бы никто из близких. Это обвинение доктора Шимелиовича в шпионаже настолько карикатурно, что не смогло продержаться до суда и в судебном слушании не возникало.
Вениамин Зускин, запертый в одиночке после удачно сыгранной последней «роли» в кабинете Шкирятова, несколько раз вызывался на короткие допросы, с перерывом в три-четыре месяца. Спрашивали о Давиде Заславском, об исполнителе еврейских народных песен Эпельбауме, заведующем литературной частью ГОСЕТа времен эвакуации театра в Ташкент Залмане Мордуховиче Окунь-Шнеере. Рассыпнинский лениво перебирал какие-то подробности детства Зускина в Паневежисе, симулируя допрос. Возникают и новые имена — композитора Моисея Вайнберга, пианиста Гилельса, скрипача Фихтенгольца, драматурга и старшего (бывшего!) следователя по особо важным делам прокуратуры СССР Льва Шейнина, а также других.
При чтении сотен протоколов этого дела невольно охватывает странное чувство, будто в огромной стране, а то и в целом мире остались одни евреи, только евреи; будто из всех жителей благословенной страны только они, евреи, могут быть преступниками, заговорщиками, антипатриотами, злоумышлять против власти. Если на воле, на пространствах, захваченных эйфорией борьбы против «безродных космополитов», к обоймам — еврейских имен добавляли и двух-трех неевреев — христопродавцев, грешников, почти равных самим космополитам, если на воле это делалось для камуфляжа, то команде Абакумова нужды в этом не было — замысел обнажался в химически чистом виде. Спрашивали и наводили на показания о тех, кто мог быть виновен уже по самой принадлежности к еврейской нации, по широчайшему спектру — от Кагановича и Мехлиса до демобилизованного председателя крымского колхоза.
К весне 1950 года Рассыпнинский передал Зускина следователю Цветаеву. Рассыпнинский возникнет вновь, когда надо будет обмануть Зускина, учинить новый подлог перед началом судебного процесса. Цветаев — сорокалетний дипломированный инженер-экономист, — надо думать, изменил своей профессии ради «романтики» следственной службы в МГБ. Это он, напомню, в октябре 1955 года на вопрос военюриста, в чем обвинялись арестованные по делу ЕАК, заявил: «В чем конкретно обвинялись арестованные по этому делу, я сейчас не помню»[121]. Внешняя обходительность, умение держаться без брани определили его место в следствии: он допрашивал арестованных женщин, а заодно и мягкого, женственного Зускина. Но по его же наущению Лихачев и Комаров дважды отправляли Чайку Островскую в карцер, а вежливый Цветаев так истязал ее непрерывными бессонными допросами, что это обратило на себя особое внимание комиссии военюристов в 1955 году.
«Из следственного дела следует, что вы Чайку Ватенберг-Островскую допрашивали только 20 раз, в деле 20 протоколов допроса, — сказали ему. — А из справки Лефортовской тюрьмы видно, что Островская-Ватенберг вызывалась вами для допросов 89 раз. Как же случилось, что в 89 случаях не был оформлен протокол? Как это совместить с вашим ложным утверждением о том, что она „сама свободно давала показания“? Чем вызывалась необходимость непрерывных допросов в ночное время, точнее, каждую ночь?»[121]
Не подозревал о западне и приведенный к Цветаеву Зускин. Допрос коснулся широкого круга лиц, мировых знаменитостей, связей Михоэлса с выдающимися учеными. «Михоэлс рассказывал, — показал на допросе Зускин, — что благодаря своему близкому знакомству с академиком Петром Леонидовичем Капицей он бывал в его лаборатории и наблюдал за его опытами над жидким кислородом… Михоэлс присутствовал на очень сложных операциях у академика А.В. Вишневского, а выдающийся физиолог академик Орбели даже прочитал, по просьбе Михоэлса, серию лекций для ограниченной группы работников театра о природе творчества человека. В этих лекциях Орбели излагал свои последние изыскания»[122].
Тут и Зускина поджидал удар — несколько цветаевских протокольных строк, преследовавших его остаток жизни: «ЕАК после возвращения Михоэлса и Фефера из США стал поддерживать тесную связь с Америкой и направлял туда различного рода шпионские материалы. Надо полагать, что Михоэлс для этой же цели использовал и свои посещения лабораторий, клиник и других советских учреждений»[123].
Этот черный следственный мазок не всплыл на суде: шпионские наблюдения народного артиста за опытами с «жидким кислородом» или полостными операциями знаменитого хирурга — товар, слишком дешевый даже и для небрезгливого суда.
XV
Не обо всем абсурдном, что было выбито из арестованных по части «шпионажа», Лубянка решалась информировать Инстанцию. Там все же люди, читающие газеты, имеющие представление о жизни: как ни велико их желание получить обвинительный материал на изменнический «центр еврейского буржуазного национализма», отсылать в ЦК откровенную халтуру было небезопасно. За следствием постоянное наблюдение, у ЦК свои политические расчеты на будущий процесс, неосторожный шаг может обернуться катастрофой для министра.
Без доказательств подрывной шпионской деятельности арестованных не обойтись: запродавшись спецслужбам США и реакционным сионистским кругам, преступники должны были действовать.
И 30 июня 1949 года, когда пришла пора кончать с делом ЕАК — в папках уже лежали «признательные» протоколы, — арестовали Леона Яковлевича Тальми «как бывшего меньшевика и скрытого троцкиста».
Тальми — идеальная фигура для сталинского репрессивного аппарата. Он родился в 1893 году в местечке Ляховичи Минской области: по смерти мужа мать Голда Тальминовицкая, «торгуя железом и жестью» в местечке Сосновцы, поднимала на ноги двух сыновей: Исаака и Леона. В поисках лучшей жизни братья уехали в Америку, и там в начале 1924 года Леон вступил в компартию. С 1922 года в Америке существовал Еврейский рабочий комитет помощи евреям СССР, пострадавшим от войны и погромов, в 1925 году этот комитет был преобразован в Общество содействия землеустройству евреев в СССР (ИКОР), а Тальми избран его ответственным секретарем.
…Запоздало жалею, что не узнал Леона Тальми в довоенные или первые послевоенные годы — так много в этой личности ума и благородства. Наша страна, в юности вынудившая его к эмиграции нуждой и погромами, осталась навсегда его привязанностью и любовью. Он разделял идеалы революции, верил в то, что свет всечеловеческой истины придет в мир из России, мечтал, что в этой новой России его братья и сестры — евреи найдут свою судьбу как равные среди равных.
Тальми побывал в СССР в 1929 году как секретарь ИКОР, исколесил Биробиджан вместе с профессорами — почвоведами, агрономами и другими специалистами. Сообща они опубликовали обзорный труд о землях Биробиджана, а Тальми выпустил еще и свою, авторскую книгу — очерковую, живую, написанную талантливой рукой. Называлась эта книга «На целине» и была опубликована в Нью-Йорке в 1931 году.