Играл в саду духовой оркестр, с Невы тянуло прохладой, такой приятной в душный августовский вечер четырнадцатого года…
На фронт Сушков пошел добровольцем. Сначала он был писарем, потом попал в школу прапорщиков, как недоучившийся студент. Успешно выдержав испытания, получил первый офицерский чин.
Бои оставили в его душе ощущение непроходящего тягостного кошмара, а тут еще после отречения государя от престола рухнуло все. Создавались солдатские комитеты, потом шел на Питер Корнилов. Сушков в эти дела не вязался — тихо сидел в блиндаже и так же тихо, но люто ненавидел большевиков, считая их виновниками всех несчастий. Войну он тоже уже ненавидел. Потом произошла Октябрьская революция, фронт сломался, началось массовое дезертирство солдат, и Дмитрий Степанович, предусмотрительно споров погоны и спрятав в карман шинели наган, подался с таким же, как он, прапорщиком из купцов в Москву, справедливо рассудив, что в Питере ему делать совершенно нечего.
Сидя вечерами за самоваром и прихлебывая жиденький чаек — в Москве голодовали, по ночам, а то и днем, частенько постреливали на улицах, — спорили с приятелем до сипоты о том, как жить дальше, в какую сторону подаваться, за кого стоять. «Купечество» приятеля оказалось призрачным — скорее лавочник, а не купец, но он страстно желал все повернуть на старое, звал ехать на юг, в казачьи степи.
На юг Дмитрию чего-то не хотелось, так же, как не хотелось больше стрелять — нахлебался по ноздри, а имущества все одно не вернуть, да и нету теперь его, имущества-то: деньги, вырученные от продажи трактиров и магазина, он еще в начале войны положил в банк, а какие сейчас банки? Фамильных бриллиантов не наблюдается, поместий и земли у него нет, фабрику еще родитель пропил, а сам он нажить толком ничего не успел, хотя и разменял четверть века.
И все же поехали. Сидеть на одном месте и ждать погоды Сушкову стало тошно. Черт с ним, со всем, пусть будет как будет. Правдами и неправдами влезли в поезд и покатили.
Зима, холод. Метель намела по краям насыпи сугробы чуть не с паровоз высотой, постоянно останавливались, потому что не хватало дров. Тогда выходили все из вагонов и пилили, кололи, собирали щепки, пока чумазая машина снова не оживала и начинала пыхтеть паром. Так и ехали, но на одной из станций попались анархистам — увешанные бомбами и перекрещенные пулеметными лентами, в матросских бушлатах и рваных тулупчиках, с разнокалиберным оружием в руках, они почти штурмом взяли поезд. Всех похожих на офицеров и буржуев объявили контрой и повели расстреливать.
Толстяка в пенсне и котелке с бархатными наушниками, попытавшегося сопротивляться, кончили прямо на перроне станции, безжалостно заколов штыками.
Воспользовавшись тем, что охрана их не обыскала и увлеклась зрелищем кровавой расправы, Сушков оттолкнул какого-то бородатого мужика с винтовкой и, дернув приятеля за рукав, метнулся в сторону. Выхватив из кармана шинели наган, несколько раз выстрелил в широко разинутые в крике рты, в эти армяки и тулупчики, бушлаты и пулеметные ленты. Им удалось выскочить на привокзальную площадь — маленькую, покрытую коркой льда. Шарахнулись в стороны зеваки, нестройно грохнули сзади винтовки, и приятель Дмитрия, словно поскользнувшись на желтоватом от конской мочи льду, осел, хрипя и булькая темной кровью в пробитом пулей горле.
Сушков побежал, дальше. через незнакомые, дворы, к заснеженные палисадники, перелезал через заборы и, увязая в сугробах, петлял между домишек городка. Сзади еще немного постреляли и успокоились.
Из городка ему удалось выбраться без происшествий. На окраине встретился справный мужичок на санях, запряженных караковой лошаденкой, подвез до ближней деревни. Переночевав у добрых людей, Дмитрий пошел дальше.
И начались его скитания, которые он сам потом с усмешкой именовал «одиссеей». Один раз едва-едва унес ноги от неизвестных лихих людей, в другой чуть не запороли вилами мужики, приняв за конокрада. Так и пробирался он к югу, пока не случилась большая неприятность.
В незнакомый городишко, стоявший на его пути, Сушков вошел в сумерках. Услышав впереди выстрелы, свернул в переулок, чтобы обойти опасное место, — ну их, мало ли кто палит, — но тут вылетели из-за угла разгоряченные конные, окружили, прижали к стене, отобрали наган с оставшимися пятью патронами. Темнолицый мужчина в кожаной фуражке и кавалерийской шинели только многозначительно хмыкнул, увидев два пустых гнезда в барабане револьвера Сушкова. Так он впервые в жизни попал в тюрьму.