В хлопотах незаметно летело время. Кончилась гражданская война, разбили Врангеля и отвоевали на польском фронте, добивая банды, начали потихоньку мирную жизнь. Приют переименовали в детскую колонию, воспитанники часто менялись: шла борьба с беспризорностью. А Сушкова подстерегла новая беда. У них с Шурочкой долго не было детей: сначала не решались, потом боялись, и наконец родилась дочь. Но семейное счастье, столь долгожданное и светлое, оказалось недолгим — слегла Шурочка и через месяц ее не стало.
Сушков сник, постарел разом на десяток лет, с головой уходил в заботы по колонии, оставив малое дитя на попечении родни жены. А все вокруг так напоминало о ней, и вечерами, закрывшись в кабинете-каморке, он горько плакал, считая жизнь свою конченой.
Предложение поехать налаживать работу по линии народного образования в Белоруссии Сушков воспринял без энтузиазма, но, подумав и рассудив, что дороги и новые люди помогут ему успокоиться, согласился. Поехал, работал, перестал бояться чекистов, взявших на себя заботу о сиротах, и боль, глубоко засевшая в душе, немного отпустила, стала глуше. Так прошло еще несколько лет.
В тридцатые годы он работал директором школы в одном из местечек Белоруссии. Дочь росла, жила у родных в Москве, и они никак не желали отпустить ее к отцу, ссылаясь на его вечно неустроенный быт. И тут Сушков встретил, как ему казалось, хорошую, добрую женщину и решился создать новую семью. Не век же куковать бобылем? И в сорок хочется семейного уюта и тепла. Его новую жену звали Мария. Рослая, с тяжелыми косами, уложенными венцом на голове, она привлекала мужские взгляды, и многие с недоумением пожимали плечами, узнав, что она вышла замуж за учи-теля Сушкова — лысоватого грустного человека.
Дмитрий Степанович любил ее, доверял ей свои тайны. Однажды, в порыве откровенности, он рассказал всю правду о прошлом — об отце, школе прапорщиков, скитаниях во время гражданской и пребывании у белых. Даже назвал фамилию узнавшего его однополчанина по империалистической — Ромин. Тот был из юнкеров, родом откуда-то с Урала или из Сибири, немного моложе Сушкова, но уже выше званием.
Мария и написала на мужа донос. Это Сушков понял, когда второй раз в своей жизни попал в тюрьму.
Следствие по его делу вел молоденький сержант госбезопасности. Дмитрия Степановича обвиняли в том, что он, скрыв свое офицерско-белогвардейское прошлое, дезертировал из Красной Армии и обманным путем пробрался на работу в систему народного образования, где пропагандировал троцкистские идеи. Всплыла фамилия Ромина, допытывались о других связях, в том числе с заграницей, говорили, что он специально приехал в Белоруссию, чтобы жить ближе к панской Польше…
Оправдываться было бесполезно. Все его ссылки на то, что он и раньше писал в анкетах, как во время империалистической служил офицером, и справки о службе в рядах Красной Армии, в период тяжелых боев в восемнадцатом году, когда он был рядовым бойцом, а потом командовал взводом и дважды болел тифом, просто чудом оставшись в живых, положительные отзывы Наркомпроса о его работе с беспризорниками и в школах во внимание не принимались. От него настойчиво добивались выдачи тайников с оружием, имен, паролей, явок…
Суд очень напоминал ему скорый трибунал восемнадцатого года, когда он бежал из-под расстрела. Да и суда-то как такового не было. Собралась тройка, названная особым совещанием, заседала буквально десять — пятнадцать минут и осудила его на долгие годы заключения. Морально и физически измотанный, издерганный духотой забитых камер и напряжением ночных допросов, он попал в теплушку спецэшелона, рассчитанную на двадцать пять человек. Но в ней оказалось более сорока — уголовных и политических.
Ехали почти месяц, на каждой станции охрана пересчитывала их по головам, сгоняя заключенных из одного конца теплушки в другой и заставляя по одному переползать по доске, положенной на нары, на свободное пространство. Вскоре — опытные уголовные говорили, что двадцать девять дней пути, это очень быстро — по сторонам дороги потянулись изгороди ИЗ КОЛЮЧКИ и вышки лагерей — особая зона строительства Забайкальской магистрали.
В лагере Сушков сразу попал в лазарет. Еще в теплушке, перед самым прибытием, незнакомый истеричный уголовник ударил его поленом по ноге, раздробив кость. Топили в теплушке буржуйку по очереди, и Дмитрий Степанович не вовремя сунулся прикурить от уголька, что не понравилось уголовнику. Тот размахнулся поленом и пробил бы «политику» голову, но один из заключенных успел толкнуть Сушкова, и удар пришелся по ноге. Так он стал хромым.